Анатолий аграновский как я был первым. Столкновение. Помощь доктору Федорову

Публицист, прозаик, кинодраматург, родился 8 января 1922 года в Харькове в семье известного журналиста Абрама Аграновского. В 1939 г. Аграновский поступил на исторический факультет Московского государственного педагогического института. В 1943-1944 годах был курсантом Военно-авиационной школы стрелков-бомбардировщиков, затем был направлен на учебу в Высшее военно-авиационное училище штурманов, где учился с 1944 по 1946 год. По окончании учебы занялся военной журналистикой. В 1946-1947 годах печатался в газете Московского военного округа "За храбрость". Уже в первые годы работы его особенно привлекал жанр очерка. После демобилизации работал художником-мультипликатором, помощником кинооператора, ретушером, художником-оформителем, писал сценарии фильмов. Писал песни на стихи российских поэтов. Был сотрудником "Литературной газеты", печатался в журналах "Знамя" и "Новый мир". В 1961 году стал специальным корреспондентом газеты "Известия". Особенно плодотворным был период, связанный с газетой "Известия". Именно тогда, во второй половине минувшего века, он стал одним из самых заметных, выдающихся советских публицистов, чьи очерки и статьи неизменно приковывали к себе внимание читателей. Широко известны его книги "А лес растет...", "Столкновение", "Детали и главное".

Любимым героем Аграновского был энтузиаст, борющийся за общественную пользу в разных сферах деятельности. Автор не навязывал читателю однозначного взгляда на описываемые события, предоставляя ему возможность делать самостоятельные выводы. Неоднократно подчеркивал, что суть его журналистской позиции заключается в доверии к читателю. Его очерки можно назвать воспитательными, у него присутствует момент морализаторства, но он вполне уместен. Он рассматривает человека через социум, через конкретные случаи выходит на общественную жизнь.

Аграновский во всем видит обратную сторону медали, он часто обрисовывает парадоксальные ситуации, то, что кажется очевидным, он ставит под сомнение (например, очерк «Растрата образования», ВО не всегда хорошо, карьерный рост тоже).

Аграновского отличает очень тщательная работа с информацией (общение с очевидцами, анализ данных). Очерки Аграновского многогранны, для их создания он использует разнообразные методы сбора инфы: наблюдение, работа с документами, интервью. Получив сведения методом интервью, он перепроверяет данные, работая с документами (очерк «Как я был первым»), Аграновский здесь же подчеркивает, что он описывает и упоминает только то, что видел сам лично. Он открыто заявляет о своей позиции, дает читателю самому прочувствовать многое, через сопоставления, через ситуации описанные с юмором. Например, старинный друг Титовых, управляющий отделением совхоза, говорит: «Как думаете, -- спрашивал у меня, -- может он приземлиться у нас? Так сказать, на родной земле. Я полагаю, политически это будет правильно, а?.. Конечно, посевы он потравит, скажем, гектаров сто. Но это себя окупит».

Тон Аграновского обстоятельный, доказательный, каждый факт вписан в контекст. Его очерки можно назвать очерками мысли и человека. Заголовки очерков всегда привлекают внимание, интригуют («Вишневый сад», «Крушение карьеры»). Во всех очерках присутствует активная авторская позиция.

«Мысль - корень публицистики. Хорошо пишет не тот,
кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает…»

А.А. Аграновский.

Отечественный педагог (по образованию); журналист, очеркист. Его младший брат - журналист В.А. Аграновский .

В 1970-е годы Анатолий Аграновский неоднократно публиковал продуманные (это большая редкость в журналистике) очерки об энтузиастах (например, о врачах-новаторах: Г.А. Илизарове, С.Н. Фёдорове ); о проблемах в различных областях социалистического хозяйства.

«Когда в «Известия» пришёл новый главный редактор Михаил Михайлович Кожокин, он был очень изумлён, что здесь существует несколько человек, работа которых заключается в том, что они думают. Он считал, что это не работа. А работа - держать в зубах дискету или листочек и сломя голову бежать и сдать пять текстов в номер. Никто не запомнит ни единого слова из тех текстов, но считается, что человек напряжённо работал. И с огромным трудом старой известинской гвардии удалось, по-моему, убедить молодого редактора, что думать - тоже работа, это и есть то, что называется «известинской школой». Конечно, его не убедили мне кажется, что Аграновский мог раз в полгода выдать материал, но о нём потом говорили ещё три года. Поэтому у журналистов есть задание, определённый план. Но в любом случае он понял, что старая школа имеет право на существование и более того - необходима, если мы хотим сохранить эту газету, а не кидаться куда-то в другую нишу (как он говорил в своё время в одном интервью: «Элитарная, но общенациональная газета», и его пытались убедить, что такого не может быть в принципе - элитарная, общенациональная, да ещё с уклоном в бизнес)».

Петровская И. Е., Думать - тоже работа, в Сб.: Пресса в обществе (1959-2000), М., «Московская Школа Политических Исследований», 2000 г., с. 411.

«Он и в литературе придерживался того же принципа: чурался расхожих тем, захватанного материала, в командировки не любил ездить в куче - не раз говорил об этом. […] А Аграновский умеет рассказывать о науке и технике и популярно рассказывать, но хорошо; что он умеет так же увлекательно рассказывать о тех, кто, упрямо ставя опыт за опытом, добивался наконец своего, кто, проводя бессонные ночи над выкладками и чертежами, отыскивал верное решение. За такими «героями» книги, как, например, искусственный дождь, или катапульта, или сам Центролит, отчётливо видны её подлинные герои - люди. А Аграновскому важно не только, чем занимается человек, а главное, как он делает своё дело». Уже тогда, в ранних вещах, обращал на себя внимание, выделял его среди многих журналистов сосредоточенный интерес к нравственной подоплёке и нравственным последствиям тех противоречий и конфликтов, что происходят в науке и экономике, технике и управлении производством. Позже он брался за исследование явлений всё более и более сложных, проблем «глубинного залегания», но это направление, так рано у него наметившееся, выдерживал, никуда не уклоняясь. Более того, с годами были отодвинуты в сторону задачи популяризаторские, занимавшие его на первых порах, теперь главным стало защита справедливости, проповедь человечности; он стремился в меру своих сил, как сказал о нём Александр Бовин , засыпать гейневские трещины мира,- они проходили и через его сердце. Иногда популярность приходит к литератору вдруг: напечатал повесть или роман, и у всех на устах его имя. К Толе известность пришла незаметно, постепенно. Всё чаще и чаще можно было услышать - в коридорах учреждений, в метро, в электричке: «Вот в последней статье Аграновского...», «А Аграновский об этом верно пишет...», «Как, вы ещё не читали, непременно посмотрите в «Известиях» очерк Аграновского...» Его иронические фразы пошли гулять по свету, их стали цитировать в разговорах читатели. Но вот что примечательно: у тех, кто его давно знал, это не вызывало ни малейшего удивления, было само собой разумеющимся. Он писал мало, печатался редко, для журналиста слишком редко. Были у него годы и вовсе «неурожайные». Но его помнили, интерес к нему не угасал, авторитет его рос. Он обладал многими качествами первоклассного журналиста. У него были железная хватка и редкое упорство. В своих книгах Аграновский сопровождал статьи и очерки короткими справками: сообщалось, что произошло после его выступления с человеком или делом, о которых он писал. Он гордился тем, что «меры приняты». И было чем гордиться - ведь речь шла в его очерках и статьях о судьбе людей, о важных делах. Я сам не один год проработал в газете и хорошо знаю, как непросто добиться того, о чем сообщается в коротких редакционных заметках под рубрикой «По следам наших выступлений», какая этому иногда предшествует нелёгкая и продолжительная борьба, какое сопротивление приходится преодолевать. Хорошо помню, как огорчался Толя, когда, несмотря на его статью, не удалось оградить честного человека от несправедливых обвинений. «Я чувствую себя, - жаловался он, - как врач, который не сумел помочь больному». Я знаю, какое большое впечатление на многих произвела его последняя неоконченная статья и подготовительные заметки к ней. Стало ясно, каков был фундамент фактов, подпирающий каждую его статью, очерк, каждое его суждение, какова была эта невидимая читателю подводная часть «айсберга». А ведь в этом прежде всего проявляется мера ответственности пишущего».

Лазарев Л.И., Шестой этаж, или перебирая наши даты… Книга воспоминаний, М., «Книжный сад», 1999 г., с. 224 и 226.

В 1982 году журналист написал: «Мои герои умели создать у себя, - для своих коллективов особые условия, какие - не скоро ещё станут условиями для всех. Они, быть может, чувствовали, себя колхозами-миллионерами в окружении захудалых артелей. Они добивались этого ценой сверхнапряжения, риска, нервов, а порой и инфарктов - согласитесь, общей нормой такая работа быть не могла. Вижу отчётливо, что в последние годы меня кидало из стороны в сторону. То я думал больше всего (и писал) о необходимости отладить экономические рычаги, об улучшении планирования, и выходило, что личность как бы отступала в тень, То я, напротив, забывал глобальные проблемы, увлекаясь яркими личностями, которые, что бы там ни творилось вокруг, добывали победу. И это тоже была истинная правда, и выходило, что весь секрет в них; в людях. «Изучать людей, искать умелых работников. В этом суть теперь: все приказы и постановления - грязные бумажки без этого». Так писал в феврале 1922 года В.И. Ленин , и слова его живы. Ни один приказ, ни одно постановление сами по себе не делают дела - с них дело начинается. Никакая перестройка не избавит нас от необходимости хорошо работать, а значит, искать и находить хороших работников. Но именно она, ведущаяся в стране хозяйственная перестройка, и создаёт, должна создавать среду, почву, климат для роста людей».

Аграновский А.А., Реконструкция / Избранное в 2-х томах, Том 2, М., «Известия», 1987 г., с. 67.

Увы, А.А. Аграновский принимал участие в написании книг-воспоминаний за Генерального секретаря ЦК КПСС

• ОГЛАВЛЕНИЕ:
  Вступление (3).
  СТОЛКНОВЕНИЕ (11).
  Глава первая. Разная смелость. - Нельзя летать так долго... - Рассказ о влюбленном пилоте. - Земное оставляй земле. - «Сейчас череп треснет!» - Мужество правды. - Испытатели (13).
  Глава вторая. «Хочется ведь и заработать». - Подвиг машиниста Ведринцева. - Думал или не думал? - Алтайские самолюбы. - «Пока не поманыват». - Столкновение (35).
  Глава третья. Объяснение в любви. - «Домой! В Певек!» - Тайный замысел. - Так растут настоящие мужчины. - Золото (48).
  Глава четвертая. Пока у меня зуб не заболел. - Отбор и отсев. - Две сестры. - «Люди все-таки не болванки!» - Кандидат в студенты. - И это развязка? (57).
  Глава пятая. Говорят... - Пустырь. - «Улица моя, дома мои». - Слухи, которые полезными не бывают. - Едоковы - правильные люди (67).
  Глава шестая. Откуда берутся снабженцы. - «Подбор» кадров. - Надо, товарищи, подметать свой двор. - Спринтеры и балерины. - «...Но безопасно» (75).
  Глава седьмая. Если хочешь быть счастливым. - «Дура, мы не на митинге». - Мещанское счастье. - Здесь нужен более сильный учитель. - Сугробы и «Отелло» (87).
  Глава восьмая. «Ваш Гера в космосе». - Сон Степана Павловича. - Сибиряки, они всюду! - «Генрих Гейне и Глафира». - Кто же победитель? (104).
  Глава девятая. Немного мистики. - «Стирается» ли Валентин Фатеев? - Сержанты индустрии. - Назначили кота ловить мышей... - Дядя Саша и инженер Полисар. - Растрата образования. (118).
  Глава десятая. Аскания-Нова. - Путешествие в страну детства... - Дойное стадо антилоп. - Зачем слон советскому человеку? - Ближе к жизни, товарищи! (131).
  Глава одиннадцатая. Два Сизифа. - Понятие о рабочей чести. - А и Б сидели на трубе. - «Мне абы гроши платили». - Хватит учиться на ошибках (140).
  Глава двенадцатая. Старая сказка. - «За» и «против». - Сверхплановый энтузиазм. - «В этом жизнь была наша...» - Приказ №38. - Доверие (148).
  Глава тринадцатая. Кто куда, а я в сберкассу. - Социалистический банкир. - «Мы были иждивенцами». - От Ростока до Тюмени. - Финансист не пожарная машина. - Русский размах. (155).
  Глава четырнадцатая. Портрет делового человека. - Семья Артемовых. - На Липецкой Магнитке. - «Дядя Вася, у вас СКГ-100 есть?» - Поборники расчета. - Уходит ли романтика (169).
  СВОЕГО ДЕЛА МАСТЕР (179).
  Глава первая. Много или хорошо? - Встречи со Злобиным. - Сколько стоит кирпич. - «И начинается сознание...» - Нет, это все-таки не панацея. - Хозяева (181).
  Глава вторая. Вместо эпилога. - Четкая обратная связь. - Портит или не портит людей? - Заработанная плата. - О том, что было дальше. - Эпилогу положено быть счастливым (195).
  Глава третья. Смелость мастера. - Все во имя гуманизма. - «Ты еще занавесочки повесь!» - Не стой под стрелой. - Что ж, возьмем счеты... - Техника без опасности (205).
  Глава четвертая. Чудак скульптор. - К чему эта притча? - Довод Стародума. - Терпение... - Городские хутора. - Узел, который надо развязать (216).
  Глава пятая. Что ж, приступим... - Еще закон не отвердел. - Мнения и оттенки мнений. - Взгляд снизу. - Высший контроль. - О гласности (230).
  Глава шестая. Письмо от улицы. - Как расти Полтаве? - Колодец XVIII века. - «Личный сектор». - Каждого уговаривать? Да, каждого! (241).
  Глава седьмая. Мечта бухгалтера. - «Утюг? Дайте два!» - Я тоже душа населения. - Стандарты. - Знак «Q». - С чего начинается качество (253).
  Глава восьмая. Чистая наука. - Многоуважаемый шкаф. - Авота и другие. - Иначе ничего бы не было. - «Эффект Матфея». - Валюта, патенты, лицензии. - Вначале было дело (266).
  Глава девятая. Орловская непрерывка. - Мороз и аврал. - Кто изобрел расписание? - «Хочу - не хочу». - Позиция горкома. - Порядок (281).
  Глава десятая. Мчаться куда-то со скоростью звука. - Архип Люлька. - Остальные не изобрели. - Зимой 42-го. - От начала до конца (294).
  Глава одиннадцатая. Самая близкая командировка. - В срок. - Есть такое слово: репутация. - Почему в метро чисто? - «Мы - последние!» - Как часы (307).
  Глава двенадцатая. Бесполезное - вредно. - «А все круглое!» - О главном враге соревнования. - Мои уроки. - Не тот человек. - «Обтекатели» (317).
  Глава тринадцатая. Мобильный стационар. - Медицина исключением быть не может. - Памятник Есенину. - «На-до-е-ло!» - Два плана доброты (341).
  Глава четырнадцатая. Дом на Смоленской. - Рекордная сделка. - «Флоаре». - Нет, это не игрушки. - Сказавши «А», надо говорить «Б». - Коммерсанты (354).
  Глава пятнадцатая. Красота стоит денег. - О конкурсах. - «Карай внимательно!» - Самочувствие мастера. - Всего семь нот. - Детали и главное (366).
  Глава шестнадцатая. Спор на «Запорожстали». - Чуть-чуть. - «Синяя книга». - У автомата есть и недостатки. - Слон или кит? - Стать самим собой (378).
  Глава семнадцатая. Стоял на дороге камень. - «А я Шоханов». - Мишеньки и Володеньки. - Издержки стирания граней. - Венгерские встречи. - Левша на космодроме (396).

Аннотация издательства: Рост мастерства, польза мастерства, необходимость мастерства - такова тема новой книги известного публициста Анатолия Аграновского. В ней говорится о встречах, беседах, спорах писателя с людьми разного возраста, разных профессий, показан опыт решения проблем эффективности и качества в СССР и других странах социализма. Эти рассказы из жизни углубляют наши представления о неиссякаемых силах советского народа и в то же время учат вдумчиво разбираться в том, что затрудняет наше движение вперед.
Книга рассчитана на массового читателя.

А чего? - с готовностью начал Кочеров. - Я и до того в ночь работал. Спал, конечно, мало. Недостаточно. После телевизор смотрел, после обедал, после за деньгами ходил: мы картошку сдали в магазин, излишек. Ну, получил сорок два рубля. После снова поел, после на работу.

Вы уже были пьяны?

Не-е, тверезый. Пьянкой я вообще не занимаюсь. Я как получил деньги, то встретил Стеганцова Сашку, моей жены сестрина мужа. Ну и сговорили пол-литра на двоих. Потому больше ему нельзя: тоже в ночь на работу. Да и пили-то днем, в четвертом часу.

А на смену в шесть?

Ну да. Бригадир мне назначил клин и еще польцо, где кукуруза. Я говорю, мол, выполню. Примерно в полночь уснул.

На ходу?

А чего? Он ехал.

Почему не остановили трактор?

Хочется ведь и заработать, - сказал Кочеров. - Тут я, ей-богу, не виноватый: он меня сам на рельсу вывез. Огородами, ячменем, болотом, а как шибанул по железу, я и прохватился. Ну, думаю, все!

Вы знали, что скоро пассажирский поезд?

Я часы смотрел. Ну, думаю, все: убьет меня до смерти! Он у нас не часто ходит, расписание известное. А у меня трактор по эту сторону пути, плужок - по ту. Прямо его дергаю, наискось - никак. Но все ж таки догадался: плуг отцепил, сам переехал назад и за колеса его. Тем только и сдернул.

Вы видели, что рельсы сдвинуты?

Неужто не заметили? Колея-то разворочена на протяжении тридцати семи метров.

Смотрел... - говорит он наконец. - Растерялся я сильно. Темно и рельсы гудят.

Скажите, это очень важный вопрос: была у вас мысль, хотя бы мысль, что надо остановить этот поезд?

Испуг у меня был. Еще мне в голову ударило: авось проедет. А чего? Рельса не порвана, погнута только. А уж огонь видать, свет от поезда.

Там ехали сотни людей: женщины, дети... У вас ведь солярка под рукой, зажечь ее - минута. Да если б вы просто руками махали на полотне, и то машинист увидел бы за полкилометра, успел бы затормозить. И вы не сидели бы сейчас в тюрьме.

Молчит. Голову опустил. Да и что он может ответить?

Не думал я попасть в такую несуразницу. Хоть у бригадира спросите, хоть у управляющего... Жил тихо, не воровал, не буянил, норму выполнял, мне и квартиру дали от совхоза, женился, поросенка завел, пацан родился, Анатолий, огород свой, картошка, телевизор купили. Как паровоз упал, все у меня оборвалось. Куда теперь?

Вы видели катастрофу?

А чего? Он издаля еще зашипел, после грохот, он набок, и огонь сразу, пар. Ну, я вижу, оставаться мне тут нельзя. Могут получиться большие неприятности для меня. Я, конечно, выключил заднюю фару, чтоб меня незаметно было, и уехал.

Но ведь там крушение. Сделанного не воротишь, но людей-то спасать надо. Почему вы никому не сказали?

Я посчитал, что меня не найдут.

Он оставил за собой след гусеничного трактора ДТ-54, плуга и двух борон. По следу в шестом часу утра за ним пришла милиция. Непостижимая вещь: Кочеров спал.

Мне разрешили проехать несколько перегонов на паровозе. Я беседовал с путейцами. Изучал канцелярскую папку "Крушение поезда N 542 на 64-м километре перегона Тулиново - Тойда". Потом меня принял Сергей Иванович Кудинов, помощник машиниста. В сверкающе белый, чистый мир больницы я пришел прямо из тюрьмы. И долго, пока не запретили врачи, говорил с этим усталым худым человеком и смотрел в его глаза, серые, чуть удивленные, все еще не верящие, что он остался жив... Кажется, я могу себе представить, как это было.

Они слишком поздно заметили беду. Заметил помощник, потому что поезд шел по кривой, и рельсы были видны только с левой стороны. Что увидишь ночью? Блестит, убегает вперед нитка пути, она ясная, потому что обкатаны рельсы, и вдруг померещилась чернота. Только в свете паровозных фар помощник угадал искривление - оставалось сорок метров пути, секунды - и крикнул:

Коля, держи!

Все теперь зависело от машиниста. Машиниста второго класса депо Отрожка Юго-Восточной магистрали Николая Константиновича Ведринцева.

Он был простой, веселый, добрый рабочий человек. Трудолюбимый, сказал о нем помощник. Он родился в путевой будке, начал слесарем, был кочегаром, вышел в машинисты. Все давалось ему. Он женился по любви и до конца дней любил и жалел свою Прасковью Тимофеевну, и дети у них были желанные, и по работе ему вышел орден и медаль за доблестный труд, и на здоровье он не жаловался: никто не упомнит на Графской, чтоб гулял по больничному. Ему оставалось до пенсии пять лет. Его уважали друзья, а врагов у него не было вовсе.

Однако не кичился, - сказал мне Сергей Иванович. - Совсем был не заносчивый, хотя машинист второго класса.

Последние шесть лет они работали вместе, на одной дороге, на одном и том же паровозе - все тут было привычно для них. Работали молча, потому что в пути не положено говорить. "Зеленый!" - заметит сигнал помощник, и машинист обязательно подтвердит: "Зеленый", и снова они молчат. Таков порядок, а для них привычка, въевшаяся за долгие годы. Так же, как спать перед ночным рейсом. Все тут было памятно машинисту, всей мерой опыта своего и таланта он знал, где надо отвести регулятор на всю дугу, а где можно прибрать, и какой путь машина пробежит силой своей тяжелой инерции, и где, предощущая новый подъем, надо снова дать пар, а где притормозить и насколько, чтобы после не разгонять, но чтоб и не занесло... А от этого всего - экономия, и точный график, и уважение деповских, и премии к каждой получке, и давнишние портреты на Доске почета, к которым можно подойти и сказать: "А не запылились ли мы с тобой, Сергей Иваныч? Молодых бы кого на наше место!"

Так летели они и в ту ночь, отрезанные от мира своей скоростью и причастные ко всей жизни страны, и было все знакомо, покойно, и все они предвидели, помнили, но нельзя уберечься от тупости и равнодушия.

Коля, держи!

Это команда крайняя. Машинист мгновенно отвел регулятор на себя. Для этого он должен был привстать. Садясь, перевел кран на экстренное торможение. Перевел левой рукой, а правой уже крутил реверс, чтобы дать контр-пар... И это было последнее, что увидел помощник: яростное лицо друга и спокойные руки, делавшие привычную работу. Потом мелькнул перед глазами развороченный путь, помощник крикнул, а может, только подумал: "Коля, все!", и его выбросило на землю и он остался жив.

А машинист успел - хочется так думать, - успел, обостренным своим чутьем угадать, что тормозная волна уже прошила состав, понял, что вагоны с людьми не пойдут под откос, и в тот же миг паровоз рухнул набок, и машиниста убило, сварило паром.

Аварийная комиссия установила: он сделал все, что было в его силах. Все мыслимое и возможное. Сошел с рельс следующий за паровозом вагон-ледник, в нем не было людей. Наклонился багажный, в нем было двое рабочих. Остальные вагоны остались на рельсах, многие пассажиры даже не проснулись, лишь наутро они узнали о катастрофе. Весь удар принял на себя один человек. Тормозной кран был отбит, его положение пришлось определять по оси. Красную ручку нашли в мертвой руке машиниста, он все еще сжимал ее.

В тот же день следователь передал секретарю парторганизации депо Отрожка паром сваренный, покрытый черной копотью партийный билет Ведринцева Николая Константиновича.

И мы не можем поставить здесь точку.

Двое жили в одном районе и, должно быть, ни разу не встретились в жизни. Только однажды пересеклись их пути, и одного повели после этого в тюрьму, а другого похоронили в красном гробу, и все паровозы на Графской проводили его гудками.

Можно увидеть в их столкновении случайность, трагическое стечение обстоятельств. Мы с вами попробуем докопаться до закономерностей. Думаю, это будет полезней.

Понятно, тут не было заранее обдуманного преступления. Тракторист именно не подумал, и это, быть может, страшнее всего. То есть он думал о чем-то, когда пил перед сменой, когда пьяный садился за штурвал, но потом, ночью, на рельсах, один на один с самим собой, он уже не размышлял. Тупость тут была, растерянность, страх, и сработал древний, как мир, звериный инстинкт самосохранения.

Вы не думайте, что он прост, Кочеров, - он совсем не прост. Когда его арестовали, он пробовал хитрить, сказал поначалу, что-де "кричал поезду", шапкой махал, и что будь жив машинист, то подтвердил бы, конечно. Потом следователь сообщил ему, что помощник машиниста жив, его спасли, и он показал в больнице, что на полотне никого не было. Тогда Кочеров эту свою версию снял.

Я долго еще беседовал с ним, стараясь понять, откуда в этом молодом человеке (ему 26 лет) такое ужасающее равнодушие. Он пишет в анкетах, что образование его пять классов, но это неправда, учиться ему было лень, пятый класс он не кончил: "Два года просидел в нем, а раз не дается - чего зря?.." Какие интересы у него? Он хмурится: чай, тут не город, много не "накалымишь". Я по-другому ставлю вопрос: какие у него занятия, кроме работы? Да так, все больше по дому, по хозяйству. Раньше, конечно, был в комсомоле, но вышел. Почему? Членские взносы долго не платил и жена не велит. Почему? А не ходи на собрания один. Ну, клуб еще есть, раньше по субботам и вторникам ходили в кино. Чего перестали? А телевизор свой, зачем зря деньги бросать. Какие нравились фильмы? Он не помнит. Больше, где приключения. Книги? Отчего же, брал. Что прочел за год? Не может сказать. Ну за два года, за пять? "Три мушкетера" он прочел. Ничего, понравилось.

Вообще, - сказал Кочеров, - культурно-массовой работы в нашем совхозе не велось, плохо обстоит с этим вопросом.

Думая об этом человеке, я теряюсь: общественные инстинкты в нем совершенно не развиты. В этом смысле Кочеров стоит где-то на самой низшей ступени развития... Вы смотрите, он ведь и ловкость проявил в ту ночь, и смекалку, и работал, как дьявол, когда стаскивал плуг с полотна, - он спасал свою шкуру. А ради спасения других людей, пяти сотен душ, не сделал и безделицы - рукой не взмахнул. Ему это просто-напросто не пришло в голову. Дилеммы не было, он не выбирал.

Машинист Ведринцев тоже не выбирал - не будем сочинять того, чего не было в действительности. У него времени не оставалось на выбор. Помощник машиниста сказал мне в больнице, когда я собрался уже уходить:

Лежу три недели и все думаю, думаю... Нет, выскочить он бы не управился. Все равно бы не управился.

А если б сразу прыгал? Не думая о пассажирах?

На меня смотрели удивленные серые глаза: такой возможности он вовсе не принимал в расчет. Само собой разумелось, что машинист все должен сделать для спасения людей, а уж потом он мог подумать о себе, да вот не управился.

Тут не было подвига, к которому готовят себя загодя, зная, на что идут, как это бывает у летчиков-испытателей или врачей, прививающих себе чуму. Тут было честное до конца, до последней черты исполнение служебного долга, который стал его человеческим долгом, силой многолетнего исполнения в труде. Человек сделал то, что он должен был сделать, несмотря ни на что, - это и есть классическая формула героизма. Он принял свое решение без колебаний, потому что был подготовлен к нему всей своей жизнью. А смертью своей он придал силу непререкаемой верности всему, во что верил, чему служил.

Поклонимся мысленно его тихой могиле, отправимся вслед за тем в поселок, где он прожил свою честную жизнь, пройдем по улице имени Николая Ведринцева, остановимся у дома, где живет семья машиниста, и порадуемся тому, что на паровозе ЭШ-4482, когда его восстановят, помощником, а затем и механиком снова пойдет Николай Ведринцев - сын.

Однако точку мы и здесь не вправе поставить.

Я продолжал расследование. На станцию, где произошла катастрофа, меня послала газета, я был специальным корреспондентом, а значит, должен был выяснить все обстоятельства дела.

Оказалось, Кочеров и раньше пьянствовал. Был уже случай в совхозе, когда он пьяный взялся за штурвал, и это открылось, но, вообразите, сошло ему с рук. В тот раз попало его собутыльнику, который спьяну пробил на своем тракторе бак. А Кочеров не пробил, и его всего лишь пожурили. Вот он и продолжал "веселиться", и мы знаем, чем кончилось это.

Оказалось, минувшей зимой был еще один похожий случай на железной дороге. Рабочий того же совхоза "Тойда" застрял на рельсах с тяжелыми санями. Схема действий была примерно та же: разума - мало, водки - много, заботы о ближних - ни на грош. Пьянчуга бросил сани и сбежал. Путейцы вызвали тогда директора совхоза на свою оперативку. А при мне, уже после гибели машиниста, они разбирали новое дело: трактор панинского колхоза "Дружба" застрял на переезде перед самым носом у пассажирского поезда. На сей раз обошлось без водки, но оказалось, что и этот тракторист начальной школы не осилил, подготовлен был кое-как, вот и растерялся. Счастье еще, что оба случая были днем, машинисты вовремя заметили беду, успели затормозить.

Не многовато ли, однако, "злоумышленников"?

Право, чеховский Денис Григорьев, хоть и косматый был мужик, выглядит рядом с ними тихим мудрецом: он все же действовал с понятием, не подряд свинчивал гайки, иные и оставлял. Эти - опаснее, они вооружены машинами в пятьдесят и более лошадиных сил.

Приходилось делать серьезные выводы, и я писал в газете о многом. Писал, само собой, о воспитательной работе, потому что в совхозе действительно "плохо обстояло с этим вопросом". Молодежи в "Тойде" некуда деть себя, вечера не заполнены, а когда людям скучно, они начинают пить, а когда пьют - начинают безобразничать. Писал я в статье и о строгости, без которой воспитание тоже невозможно. Напился в рабочее время - взыскать, сел пьяный за руль - оштрафовать, снова напился - отобрать трактор. Отбирают же права у пьяных шоферов. Удар по карману для таких "злоумышленников" всего убедительней.

И еще я писал вот о чем: как ни воспитывай граждан, как ни ратоборствуй с зеленым змием, все равно далеко не каждому можно доверить машину. Нужен отбор. Тут я не предлагал ничего нового. Давным-давно известен отбор по зрению, слуху, физической силе. Есть отбор по образованию. Позднее стали проверять быстроту реакции, психическую устойчивость, волевую закалку... Другими словами, далеко не каждому открыты все пути. И в этом нет ничего обидного для людей, потому что они сами могут выработать в себе все необходимые качества.

Я был хорошо знаком с Игорем Владимировичем Эйнисом, летчиком-испытателем I класса. Ему принадлежал своеобразный авиационный рекорд, самый, пожалуй, редкостный: он двадцать четыре раза ходил на медкомиссию, пока добился разрешения летать. Дело в том, что у Эйниса было очень плохое зрение: левый глаз - 0,2, правый - 0,3. С таким зрением не то чтобы испытывать самолеты, но и просто управлять ими врачи не разрешают. И он ходил на комиссии в разных районах, выучил наизусть таблицы, по которым проверяют зрение, был разоблачен и даже - дело прошлое - получил комсомольский выговор за "обман медицины". Он занялся спортом, увлекся коньками, волейболом, боксом, стал чемпионом страны среди юношей по теннису. И добился своего - ему доверили самолет, он летал на машинах девяноста различных типов, в числе первой пятерки наших летчиков перевалил "звуковой барьер". Всем памятна удивительная история Алексея Маресьева, который преодолел непреодолимое. Работал в небе выдающийся летчик-испытатель нашего времени Сергей Анохин, а ведь у него не было одного глаза, и до этого все твердо знали, что без глаза, без "стереоскопичности" зрения летать никак нельзя. Не требует доказательств и тот факт, что нельзя без рук управлять автомобилем. Между тем Иосиф Дик, детский писатель, был ранен на фронте, у него отняты кисти обеих рук, и он отлично водит машину... Случаи я взял здесь редкие, крайние, и разве не ясно, что здоровые молодые люди с руками, ногами, глазами и вовсе могут добиться всего, чего пожелают. А значит, отбор, о котором мы ведем речь, и человечен, и справедлив. Именно потому, что существует он, трудно даже представить себе пьяного машиниста в кабине паровоза, уснувшего за штурвалом летчика или дебошира на подводной лодке. Это попросту невозможно, так же как невозможно, чтобы любой из них жил без книг, без газет, без кино, без живого интереса ко всему, чем живет страна... Так вот, нынешний мощный трактор тоже предъявляет к человеку свои требования. Не особо еще жестокие, не "космические", но вполне определенные - и по уровню знаний, и по нравственным качествам.

Сейчас важно вспомнить, что с самого своего появления в деревне трактор был не только и не просто машиной - он представлял революцию. Лучшим из лучших, коммунистам, комсомольцам вручался трактор, и были эти люди не просто "вспахивателями полей" - они представляли город на селе, их руками, умом, сердцем скреплялся союз рабочих и крестьян.

Я знаю, что возразят мне: то было время первых трактористов, а сейчас это одна из самых массовых профессий в стране. Верно, никуда не уйдешь от этого, но тем более важно в текучке будней не забывать о роли трактористов, о чести трактористов, о высокой их миссии: они не только землю преобразовывают, но и людские отношения.

Впрочем, я полагаю, задуматься стоит тут не только о тракторах и не только о трактористах... На 64-м километре перегона Тулиново - Тойда произошло яростное столкновение двух укладов, двух жизненных позиций, если хотите, двух идеологий.

Это очень серьезно. Куда серьезнее, чем может показаться на первый взгляд.

Печатается по книге

Анатолия Аграновского

"Призвание". "Советская

Россия", Москва. : 1967.

Хорошо ли это или плохо, но мир устроен так, что человека ценят по содеянному им. Не по тому, что он может (мог бы) сделать, а по тому, что он сделал в действительности. "Мог бы" - касается его одного, "сделал" - касается всех.

Лично мне известен только один случай, когда вознаграждены были возможности, а не дела. Это произошло в раю, о чем поведал нам капитан Стромфилд, герой Марка Твена. Оказалось, в потустороннем мире превыше Гомера и Шекспира прославлен некий сапожник из Теннесси. В сапожнике скрыт был величайший талант, и за все, что он "мог бы", ему воздали в раю.

На земле, увы, так не бывает. На земле, что ты свершил, то твое, а чего не успел, за то, уж извини, не воздастся тебе. И если не случилось с человеком катастрофы (тяжкая болезнь, несправедливое обвинение, увечье), если все в его жизни складывалось нормально, - пусть себя, одного себя винит в том, что возможности свои не претворил в дела. Люди, однако, не склонны винить себя. Так и возникает на земле тоскливое племя неудачников. Ибо неудачник вовсе не тот, кто мало получил от общества, - тут ведь в конечном счете все относительно. Неудачник тот, кто получил меньше, нежели рассчитывал получить. Точнее говоря, он претендует на большее, чем заслужил. Требуя признания своих заслуг, такой человек кладет на весы все свои "мог бы". А эту валюту не берут, за нее не платят - ни деньгами, ни уважением, ни славой. Вот он и обижен на весь белый свет.

Его журналистское кредо: "Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает" - оно уже утратило притягательность. Сегодня хорошо пишет тот, кто хорошо бегает - по пресс-конференциям, брифингам, презентациям, всевозможным - вот еще одно новое слово - структурам. Чтобы потом написать: "Министр озвучил идею..." Или: "Премьер инициировал..."

Аграновского называли "журналистом номер один". Что особенно примечательно, этим титулом его наградили представители журналистского цеха, признававшие за спецкором "Известий" абсолютное лидерство.

В ремесле, которым и сам занимаешься, признавать кого-то первым нелегко: мешает зависть. Но возвышение "журналиста номер один" над остальными, которым несть числа, было столь очевидным, что последние Аграновскому не завидовали. Да и с чего бы? Завидуют тому, кого считают равным себе по уму и таланту, но почему-то добившимся большего (дежурный набор "почему" всегда наготове: близость к власти, связи, интриганство, хождение по головам и т.п.) А с Аграновским никто из газетчиков себя вровень не ставил. Ну не может же в самом деле пианист-аккомпаниатор, подрабатывающий на детских утренниках, испытывать ревность к успехам, положим, Дениса Мацуева.

Имелась и еще одна причина не завидовать: Аграновский, строго говоря, не был журналистом. Формально он числился в штате редакции, получал там зарплату, но был свободен от газетной поденщины. Его не обязывали ежедневно ходить на службу, не обременяли дежурствами по номеру, не изнуряли строкажом. Он занимал особое положение писателя в газете. Или лучше сказать: его должность называлась - Анатолий Аграновский. Когда 14 апреля 1984 года на известинской даче в Пахре он внезапно умер (оторвался тромб), эта должность сама собой упразднилась. Стандартное в таких случаях причитание "вместе с ним ушла эпоха" здесь было неуместно - никакую эпоху Аграновский не олицетворял, он был отдельной величиной, ничьим знаменем или символом не являлся.

Свои лучшие очерки Аграновский напечатал в период с середины шестидесятых по начало восьмидесятых - когда подернутое ряской "стабильности" время стояло на месте. Писал на злобу дня, а выходило на злобу лет и даже десятилетий. Отчасти еще и поэтому его очерки легко ложились под один переплет - книга в отличие от газеты живет не один день. Многие темы, которые он поднимал (социалистическое соревнование, хозрасчет, общественная нагрузка) благополучно отжили свое, как и сами эти понятия. Но и сегодня, открыв наугад любую его публикацию, получаешь заряд интеллектуальной энергии, да что там - просто наслаждаешься игрой ума, отточенностью фраз, за которой - отточенность мысли, восхищаешься блестящими парадоксами типа "экономить - значит исчерпывать до дна".

Сюжетные коллизии его очерков - например, как судили председателя колхоза за то что, найдя подходящий сарай, открыл там подсобное предприятие и наладил доходное дело, или как подпольный миллионер на закате дней разуверился в том, чему поклонялся всю жизнь, и сдал накопленное "в дар нашей Красной армии" - сюжетные эти коллизии сегодня воспринимаются как картинки советского прошлого, и только. Но чтение все равно увлекает, захватывает, потому что во всех случаях сюжетом у Аграновского, и сюжетом вполне самоценным, неустаревающим, был процесс исследования проблемы, а лирическим героем выступал сам автор с его страстью к анализу явлений и характеров, стремлением вовлечь читателя в поиск истины, уважительным вниманием к доводам реальных и воображаемых оппонентов. И конечно, с фирменной "мешающей деталью", которая вовсе не разрушала авторскую позицию, а придавала ей объем, глубину. Про десятилетнего мальчика, воровавшего ягоды в совхозном саду (бригадир приказал в наказание запереть его в складе ядохимикатов, и тот потом тяжело заболел): "Он не в пазуху рвал, не в рот, а в кошелку - тут не просто озорство". Про отца этого мальчика: "Отбывает срок: украл на ферме корову". А потом - круша обывательскую логику: "Выходит, если б горсть вишни взял, то нельзя его ядами травить, а если пуд, то можно. Выходит, будь он сыном передовика производства - ни в коем случае, а коли он воров сын - сажай его туда, где и свинье быть вредно. Тупосердие - вот этому имя, слово ввел А. И. Герцен, поразительно соединив в нем и тупость, и усердие, и бессердечие".

Аграновский был узнаваем по первым же строчкам, иные из них поднимались до афоризмов. Вот начало одного очерка: "Лучший и пока единственный способ продлить жизнь - это не укорачивать ее. Моя тема: техника безопасности". А вот зачин другого - последнего, незаконченного: "Как сокращают аппарат? Любой. Ну, скажем, летательный. Способ один: убрать лишнее".

Писал он и прозу, и сценарии художественных фильмов. Относился к работе в кино как к отхожему промыслу, дающему дополнительный заработок; в титрах ставил псевдоним: А. Захаров.

Диссидентом не был, с властью не конфликтовал, но каждым своим очерком подрывал основы, показывая абсурдность советской действительности: "Иные судят так: будь ты самый великий музыкант, покуда ты играешь на своей скрипке - это твоя должность. Вот когда отложишь скрипку, наденешь на руку повязку и пойдешь ловить хулиганов, - тут ты общественник. А милиционер, покуда он ловит хулиганов, - это его должность. Вот когда он снимет фуражку и возьмет в руки скрипку, - тут он общественник. Где мы дилетанты, там общественники. За что денег не получаем - то наше общественное лицо... Если это принять за добродетель, то ревностное исполнение своих прямых обязанностей покажется пороком".

С коллегами был ровен, неизменно благожелателен, но цену себе знал, с журналистской массовкой не смешивался и ни с кем из нее не держался запанибрата. Свое имя оберегал. Ходила байка, будто однажды в московской "Вечерке" появился автор, подписывавшийся: А. Аграновский. Печатал он всякую лабуду. "Настоящий" Аграновский навел справки. Оказалось, не самозванец - просто однофамилец с такой же первой буквой в инициалах. "Настоящий" Аграновский узнал телефон, позвонил: "Послушайте, ну что вы делаете? Возьмите псевдоним". Человек взъерепенился: "С какой стати? Моя фамилия Аграновский, зовут Александр. Почему я должен подписываться чужим именем?" Тогда "настоящий" Аграновский, дождавшись в "Вечерке" гонорарного дня, пришел туда и получил все, что за месяц заработал своими заметками его гордый "двойник". Одним А. Аграновским в советских газетах после этого, говорят, стало меньше.

Я имел честь быть его учеником. Он читал мои очерки (публикацию в "Дружбе народов" о дефиците рабочих в молодой индустрии Таджикистана прочел в самолете, возвращаясь в Москву из Пицунды, о чем в тот же вечер сообщил в телефонном разговоре), о чем-то отзывался сдержанно-похвально, что-то, еще не напечатанное, советовал доработать и подсказывал - в какую сторону. Но просьбу написать предисловие к моей книжке - напутствие мэтра молодому коллеге - отклонил: "Я не пишу предисловий к чужим книгам, а также никому не даю рекомендаций в Союз писателей. Это принцип, не обижайтесь".

С трудом представляю себе Аграновского в современной российской медиасфере. Уже нет тех "Известий" с многомиллионным тиражом, очерк в которых, сработанный знаменитым спецкором, становился общественным событием, будоражил умы. Как нет читателя "вообще", а есть целевая аудитория с ее четкими социальными, культурными, возрастными и прочими запросами. Аграновский не занимался узкопрофильной журналистикой, писал для всех и обо всем - но так теперь не пишут.

Его журналистское кредо: "Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает" - оно тоже утратило притягательность. Сегодня хорошо пишет тот, кто хорошо бегает - по пресс-конференциям, брифингам, презентациям, всевозможным - вот еще одно новое слово - структурам. Чтобы потом написать: "Министр озвучил идею..." Или: "Премьер инициировал..."

Борис Пастернак, характеризуя вакансию поэта в нашем, с тех пор не столь уж неузнаваемо изменившемся отечестве, остро заметил, что она, эта вакансия, "опасна, если не пуста". Вакансия "журналиста номер один", открывшаяся после ухода Анатолия Аграновского, для нынешних российских вседержителей ничуть не опасна. Потому что пуста.