Мещерская сторона паустовский. Новый комментарий

Паустовский Константин

Мещёрская сторона

Константин Георгиевич Паустовский

МЕЩЁРСКАЯ СТОРОНА

ОБЫКНОВЕННАЯ ЗЕМЛЯ

В Мещёрском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачно-го воздуха. Но все же край этот обладает большой притягательной силой. Он очень скромен - так же, как картины Левитана. Но в нем, как и в этих картинах, заключена вся прелесть и все незамет-ное на первый взгляд разнообразие русской природы.

Что можно увидеть в Мещёрском крае? Цветущие или скошенные луга, сосновые боры, поемные и лесные озера, заросшие черной кугой, стога, пахнущие сухим и теплым сеном. Сено в стогах держит тепло всю зиму.

Мне приходилось ночевать в стогах в октябре, когда трава на рассвете покрывается инеем, как солью. Я вырывал в сене глубокую нору, залезал в нее и всю ночь спал в стогу, будто в запертой комнате. А над лугами шел холодный дождь и ветер налетал косыми ударами.

В Мещёрском крае можно увидеть сосновые боры, где так торжественно и тихо, что бубенчик-"болтун" заблудившейся коровы слышен далеко, почти за километр. Но такая тишина стоит в лесах только в безветренные дни. В ветер леса шумят великим океанским гулом и вершины сосен гнутся вслед пролетающим облакам.

В Мещёрском крае можно увидеть лесные озера с темной водой, обширные болота, покрытые ольхой и осиной, одинокие, обугленные от старости избы лесников, пески, можжевельник, вереск, косяки журавлей и знакомые нам под всеми широтами звезды.

Что можно услышать в Мещёрском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов, свист иволги, суетливый стук дятлов, вой волков, шорох дождей в рыжей хвое, вечерний плач гармоники в деревушке, а по ночам - разноголосое пение петухов да колотушку деревенско-го сторожа.

Но увидеть и услышать так мало можно только в первые дни. Потом с каждым днем этот край делается все богаче, разнообразнее, милее сердцу. И, наконец, наступает время, когда каждая и на над заглохшей рекой кажется своей, очень знакомой, когда о ней можно рассказывать удивитель-ные истории.

Я нарушил обычай географов. Почти все географические книги начинаются одной и той же фразой: "Край этот лежит между такими-то градусами восточной долготы и северной широты и граничит на юге с такой-то областью, а на севере - с такой-то". Я не буду называть широт и долгот Мещёрского края. Достаточно сказать, что он лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных островов, остатком "великого пояса хвойных лесов". Он тянулся некогда от Полесья до Урала. В него входили леса: Чернигов-ские, Брянские, Калужские, Мещёрские, Мордовские и Керженские. В этих лесах отсиживалась от татарских набегов древняя Русь.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Впервые я попал в Мещёрский край с севера, из Владимира.

За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: "мерин". Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхавшегося "мерина". Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны.

Пассажиры с вещами сидели на площадках - вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскаки-вал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая козьи ножки и поплевывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне.

Узкоколейка в Мещёрских лесах - самая неторопливая железная дорога в Союзе.

Станции завалены смолистыми бревнами и пахнут свежей порубкой и дикими лесными цветами.

На станции Пилево в вагон влез косматый дед. Он перекрестился в угол, где дребезжала круглая чугунная печка, вздохнул и пожаловался в пространство:

Чуть что, сейчас берут меня за бороду - езжай в город, подвязывай лапти. А того нет в соображении, что, может, ихнее это дело копейки не стоит. Посылают меня до музею, где совет-ско правительство собирает карточки, прейскуранты, все такое прочее. Посылают с заявлением.

Чего брешешь?

Ты гляди - вот!

Дед вытащил измятую бумажку, сдул с нее махру и показал бабе-соседке.

Манька, прочти,- сказала баба девчонке, тершейся носом об окно.

Манька обтянула платье на исцарапанных коленках, подобрала ноги и начала читать хриплым голосом:

- "Собчается, что в озере живут незнакомые птицы, громадного росту, полосатые, всего три; неизвестно, откуль залетели,- надо бы взять живьем для музею, а потому присылайте ловцов".

Вот,- сказал дед горестно,- за каким делом теперь старикам кости ломают. А все Лешка-комсомолец, Язва - страсть! Тьфу!

Дед плюнул. Баба вытерла круглый рот концом платка и вздохнула. Паровоз испуганно посвистывал, леса гудели и справа и слева, бушуя, как озера. Хозяйничал западный ветер. Поезд с трудом прорывался через его сырые потоки и безнадежно опаздывал, отдуваясь на пустых полустанках.

Вот оно существование наше,- повторил дед.- Летошний год гоняли меня в музею, сегодняшний год опять!

Чего в летошний год нашли? - спросила баба.

Чегой-то?

Торчак. Ну, кость древнюю. В болоте она валялась. Вроде олень. Роги - с этот вагон. Прямо страсть. Копали его цельный месяц. Вконец измучился народ.

На кой он сдался? - спросила баба.

Ребят по ем будут учить.

Об этой находке в "Исследованиях и материалах областного музея" сообщалось следующее:

"Скелет уходил в глубь трясины, не давая опоры для копачей. Пришлось раздеться и спуститься в трясину, что было крайне трудно из-за ледяной температуры родниковой воды. Огромные рога, как и череп, были целы, но крайне непрочны вследствие полнейшей мацерации (размачивания) костей. Кости разламывались прямо в руках, но по мере высыхания твердость костей восстанавливалась".

Маршрутами Константина Паустовского

Размышляя о том, куда бы податься на майские праздники, я по какому-то наитию взял с полки томик Паустовского. Прочтя буквально несколько страниц, я достал из ящика письменного стола картыкилометровки, а к концу повествования маршрут будущей поездки уже фактически сложился. Повесть называлась «Мещерская сторона», и она настолько увлекла мое воображение, что захотелось немедля собрать вещи, прыгнуть за руль и отправиться по тем удивительным местам, о которых рассказывал великий русский писатель. Отправиться, чтобы самому увидеть все эти невероятные леса, луга, озера, болота и их обитателей.

По границе мшар

Я не буду называть широт и долгот Мещерского края. Достаточно сказать, что он лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных островов, остатком «великого пояса хвойных лесов». Он тянулся некогда от Полесья до Урала.
К. Паустовский

Меньше двух сотен километров от столицы на восток – и вот она, загадочнаяМещера. Нашкараван растворяется в ее бескрайних лесах. Кстати, когда я предлагал друзьям присоединиться к этой небольшой экспедиции, одни с удовольствием соглашались, другие, наоборот, начинали отговаривать: мол, весной вМещере можно разве что утонуть. Но когда еще, как не в это время, можно увидеть великий окский разлив и целые поляны лесных первоцветов, услышать бормотание токующих тетеревов и утреннее разноголосье птиц? К тому же в начале мая здесь еще не наступил традиционный сезон торфяных пожаров и комаров, которыми тоже славится Мещера.

Подобно Паустовскому, впервые попавшему в этот край с севера, через Гусь-Хрустальный и «тихую станцию Тума», мы тоже начали нашпуть с северо-запада. Асфальтовыми дорогами местного значения, лежащими правее Владимирского тракта, добрались до Черусти, пересекли железную дорогу и ушли в лес, в сторону брошенной, как оказалось, деревни Красная Гора. Справа у нас остались «восемь боровых озер», обладающих странным свойством: чем меньше озеро, тем оно глубже. Паустовский выходил к ним пешком, дорог туда не было. После войны их берега изрезали мелиоративными канавами и стали добывать торф, а выработанные участки отдавали под дачи. От мелиорации ландшафт изменился, мелких озер стало больше, а из-за весеннего паводка местность и вовсе превратилась в одну сплошную топь. Мы поехали на юг по границе мшар – болот, представляющих собой заросшие озера. Было решено оставить переход через мшары на более сухой сезон, а сейчас выйти на каналы, прорытые мелиоративной экспедицией генералаЖилинского во второй половине XIX века, чтобы пробраться вдоль них к Николо-Радовицкому монастырю.

Вот моя Венеция

Еще при Александре II генерал Жилинский решил осушить мещерские болота и создать под Москвой большие земли для колонизации. В Мещеру была отправлена экспедиция. Она работала двадцать лет, но на этой земле никто не захотел селиться – она оказалась очень скудной.
К. Паустовский

Оказавшись в Мещере, мы первым делом увидели привычные «шестисотковые квадраты», а на них – дачников в характерных огородных позах. Но стоило нам углубиться в сеть заброшенных и действующих торфоразработок, как мир вокруг совершенно изменился. Кругом была вода, и лишь узкие возвышенные полосы (старые отвалы по берегам каналов) позволяли хоть как-то передвигаться, хотя и они то и дело уходили под воду. О том, что эти места посещаются людьми, напоминали лишь изредка попадавшиеся привязанные к берегу лодки. Увы, это были не долбленые «из одного куска дерева» челны, описанные Паустовским, а вполне современные дощатые плоскодонки.

Странное дело – во времена Паустовского прорытые экспедицией Иосифа ИпполитовичаЖилинского каналы «заглохли и заросли болотными травами». Теперь же они выглядели чистыми, глубокими и чуть ли не судоходными. Оно конечно – май, время большой воды, но наверняка с тех пор их не раз чистили и обновляли в связи с торфоразработками, начавшимися тут в 1949 году.

Главное, чтобы на гати не застряли

С давних пор так уж повелось у нас на Руси, что никто столько не напутает, когда объясняет дорогу, как местный житель, особенно если он человек разговорчивый.
К. Паустовский

Теперь я знаю, как появляются жуткие истории о бесследно сгинувших на болотах. Расспросив жителей поселка Радовицкий Мох о пути к монастырю, мы терпеливо выслушали пространное объяснение, закончившееся фразой: «Только вы там теперь не проедете – каналы разлились, и все затопило». «Ну ладно, – ответили мы, – не проедем через болота, так вернемся». Не вернулись. Через два дня мы выбрались с противоположной стороны торфяников…

Кстати, долгое время мы так и не могли понять, действуют торфоразработки или давно заброшены. На болотах – ни души, лишь звери да птицы в огромных количествах. И редкие «обломки империи» в виде брошенной техники, ржавых металлических конструкций и остовов непонятных сооружений. В какой-то момент мы вышли на ветку узкоколейной железной дороги. Рельсы блестели и были в полном порядке. Но никакого движения не было и на ней. Пробившись вперед еще на несколько километров, мы вышли к очень странному пункту. Сначала над лесом появились две деревянные вышки, потом показались бараки и дом, над которым реял красныйфлаг. Пытаясь понять, куда мыпопали в своих скитаниях в пространстве и времени, мы подъехали ближе. Однако вместо заборов, колючей проволоки и унылых людей в серых робах нашим взорам открылась довольно большая площадка, заставленная торфодобывающей техникой. Все это богатство состояло под охраной рыжей собаки неизвестной породы и приветливого сторожа по имени Володя. Нафлаге оказалось изображение щита с Георгием Победоносцем, а вышки нужны для наблюдения за пожарной обстановкой. Кроме того, выяснилось, что сезон торфодобычи открывается в конце мая, а дорога на монастырь отсюда уже практически прямая. «Главное, чтобы вы на гати не застряли. Ее каждый год подновляют, а она все равно проваливается», – такими словами напутствовал нас сторож Володя, и мы поехали...

Ощущение величия
Узкоколейка в Мещерских лесах – самая неторопливая железная дорога в Союзе.
К. Паустовский

С гатью все оказалось на удивление нормально, и вскоре, выехав из леса, мы увидели на дальнем конце поля монастырские постройки, а увидев, вынуждены были… развернуться и искать другой путь. От края и до края поля, преграждая нам дорогу, тянулась широкая канава глубиной около двух метров, до краев наполненная кудато мчащейся водой. Вновь начались поиски выхода. Оказалось, что половодье смыло множество перемычек между каналами, и мы оказались почти на острове. Плутая вдоль каналов, мы не преставали удивляться стройбатовцам генерала Жилинского. Бесконечный лабиринт, внутри которого мы оказались, рыли два десятка лет – лопатами, без всякой техники!

После долгих поисков мы выбрались на «большую землю» по полотну узкоколейки. Неровные рельсы, ямы и насыпь, уходящая из-под капота к горизонту.Машина движется со скоростью пешехода, но все равно вытрясает душу. Минута кажется вечностью, а ехать еще десять километров. Два часа… Местами можно съехать с насыпи, но есть риск… провалиться. Дело в том, что торфяные пожары выжгли под землей пустоты.

Николо-Радовицкий монастырь встретил нас руинами, действующим колодцем со святой водой и сохранившимся ощущением величия. Остатки его кирпичных построек относятся к XVIII веку, но сам монастырь на три сотни лет старше. Начался он со скита греческого монаха Пахомия, выбравшего место на островке соседнего озера, где, по преданию, было языческое капище. Здесь же в начале XVI века был явлен чудотворный образ святителя Николая, между прочим, покровителя всех путешествующих. Образ очень почитался прихожанами, но подвергся гонениям властей из-за того, что был… деревянной скульптурой. Несколько раз его изымали под предлогом борьбы с идолопоклонничеством, но, не решившись уничтожить, возвращали. В 1935 году после закрытия и частичного разрушения монастыря образ был спасен, и ныне он обитает в храме Параскевы Пятницы около Шатуры.

Четыре танкиста и собака

Между лесами и Окой тянутся широким поясом заливные луга. В сумерки луга похожи на море. Как в море, садится солнце в травы, и маяками горят сигнальные огни на берегу Оки.
К. Паустовский

Выехав на окский берег в Белоомуте и посмотрев вокруг, я вдруг понял смысл словосочетания «заливные луга». Не было ни реки, ни берегов, ни лугов – было самое настоящее море. Под воду ушли даже асфальтовые дороги. Но затонули они на разной глубине, и если в одном месте воду лихо рассекали даже «Жигули», то в другом мужики на «буханке» сгрузили с прицепа катер, прямо «на асфальте» запустили двигатель и уплыли…Несколько паромов, перевозящих через Оку автомобили и пешеходов в окрестностях Белоомута, не работали – из-за разлива они не могли подойти к берегу в удобном месте. Видя такое дело, мы отказались от идеи проехать вдоль Оки, чтобы посмотреть на описанные Паустовским луговые озера, и проложили маршрут севернее. Сосновые боры стоят на песках, поэтому через них всегда можно пробраться.

Полагаясь в равной степени на интуицию и карту, мы выехали в деревню Сельцы, а оттуда мимо учебных военных полигонов, обозначенных на карте как пионерлагеря, двинулись вШехмино. Вдруг чуть в стороне от дороги, среди леса, мы увидели низкий, но очень длинный бетонный монумент, посвященный памяти польских солдат, погибших в борьбе с фашизмом, с датой 1943. Странно…Боев здесь точно не было. Уже по возвращении я выяснил, что за монументом скрыта история формирования польской дивизии имени Тадеуша Костюшко. Формировали ее из поляков, захваченных в плен в 1939 году (в процессе присоединения Западной Украины и Белоруссии). Основная часть пленных через некоторое время была передана англичанам, а оставшихся держали под Рязанью. Вскоре в лагере около Сельцев вспыхнул голодный бунт, который тут же подавили части НКВД. Больше тысячи польских солдат и офицеров были расстреляны. Из оставшихся в других лагерях поляков 14 мая 1943 года была сформирована дивизия, отправленная на Белорусский фронт. А потом появился фильм «Четыре танкиста и собака»…

Черное озеро

С большим трудом достал я карту Мещерского края. На ней была пометка: «Карта составлена по старинным съемкам, произведенным до 1870 года». Карту эту мне пришлось исправлять. Изменились русла рек. Там, где были болота, кое-где уже шумел молодой сосновый лес; на месте иных озер оказались трясины.
К. Паустовский

Мы вновь направились на север. На карте вся местность была пронизана синими прожилками ручьев, черточками болот и заплатками озер. Въехав в село Бельское, мы заметили в стороне, над лесом, черную колокольню. Она стояла на опушке, напоминая деревянную Пизанскую башню. Рядом угадывалсяфундамент церкви. Глядя на покосившееся строение, я предполагал, что колокольня готова рухнуть от малейшего ветра. Но внутри дерево выглядело свежим и крепким.

Как мы ни хотели пробраться к описанным Паустовским озерам с разноцветной водой, все же был не сезон. Заглянули мы лишь в Урженское озеро (по его южному берегу проложили асфальтовую дорогу), в котором «вода фиолетовая». Но увы, то ли что-то изменилось в структуре его торфяного дна, то ли был неподходящий вечерний свет, то ли я ожидал большего…В общем, если бы я не читал офиолетовом оттенке воды, то вряд ли обратил бы на него внимание. Он виден, если о нем знаешь, иначе вода здесь, как и в большинстве других озер, просто черная.

Можно еще много написать о Мещерском крае. Можно написать, что этот край очень богат лесами и торфом, сеном и картофелем, молоком и ягодами. Но я не пишу об этом. Неужели мы должны любить свою землю только за то, что она богата, что она дает обильные урожаи и природные ее силы можно использовать для нашего благосостояния.
К. Паустовский

текст: Евгений КОНСТАНТИНОВ
фото: Евгений КОНСТАНТИНОВ
Ирина КОРОЛЕВА

Очень кратко Рассказчик наслаждается природой и красотой родного края и делится интересными случаями из своих путешествий по Мещёре.

Обыкновенная земля

«В Мещёрском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачного воздуха». Зимой и осенью скошенные луга усеяны стогами сена, в которых тепло даже в морозные и дождливые ночи. В сосновых лесах торжественно и тихо в безветренные дни, а в ветер они «шумят великим океанским гулом».

Край этот «лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных островов... великого пояса хвойных лесов», где «отсиживалась от татарских набегов древняя Русь».

Первое знакомство

Рассказчик впервые попадает в Мещёрский край из Владимира, на неспешном паровозе узкоколейки. На одной из станций в вагон влезает косматый дед и рассказывает, как в прошлом году «язва» Лёшка-комсомолец посылал его в город «до музею» с сообщением, что в местном озере живут «незнакомые птицы, громадного росту, полосатые, всего три», и птиц этих надо взять живьём в музей. Сейчас дед тоже возвращается из музея - в болоте нашли «древнюю кость» с огромными рогами. Рассказчик подтверждает, что в мещёрских болотах действительно нашли скелет доисторического оленя. Эта история о необычных находках запоминается повествователю «особенно резко».

Старинная карта

По Мещёрскому краю рассказчик путешествует со старинной картой, нарисованной до 1870 года. Карта во многом неточна, и автору приходится её исправлять. Однако, пользоваться ею намного надёжней, чем спрашивать дорогу у местных жителей. Туземцы всегда объясняют дорогу «с неистовым увлечением», но описанные ими приметы найти почти невозможно. Как-то рассказчику и самому довелось объяснять дорогу поэту Симонову, и он поймал себя на том, что делает это точно с такой же страстью.

Несколько слов о приметах

«Находить приметы или самим создавать их - очень увлекательное занятие». Настоящими считаются те, что предсказывают погоду, например, дым костра или вечерняя роса. Есть приметы и посложнее. Если небо кажется высоким, а горизонт приближается, погода будет ясной, а перестающая клевать рыба словно сообщает о близком и длительном ненастье.

Возвращение к карте

«Изучение незнакомого края всегда начинается с карты», и путешествовать по ней очень увлекательно. К югу от реки Оки простираются плодородные и обжитые Рязанские земли, а к северу, за полосой приокских лугов, начинаются сосновые леса и торфяные болота Мещёрского края. На западе карты обозначена цепь из восьми боровых озёр со странным свойством: чем меньше площадь озера, тем оно глубже.

Мшары

К востоку от озёр «лежат громадные Мещёрские болота - „мшары“», усеянные песчаными «островами», на которых ночуют лоси.

Как-то рассказчик с друзьями шёл мшарами к Поганому озеру, знаменитому огромными грибами-поганками. Местные бабы боялись ходить к нему. Путешественники с трудом добрались до острова, где и решили передохнуть. Гайдар пошёл искать Поганое озеро один. С трудом отыскав дорогу обратно, он рассказал, что залез на дерево и увидел Поганое озеро издали. Оно казалось таким страшным, что дальше Гайдар не пошёл.

На озеро друзья попали через год. Его берега оказались похожи на сплетённый из травы мат, плавающий на поверхности чёрной воды. При каждом шаге из-под ног поднимались высокие фонтанчики воды, которые и пугали местных баб. Рыбалка в том озере была хороша. Вернувшись невредимыми, друзья заслужили у баб репутацию «людей отпетых».

Лесные реки и каналы

Кроме болот на карте Мещёрского рая отмечены леса с загадочными «белыми пятнами» в глубине, реки Солотча и Пра, а также множество каналов. На берегу Солотчи, вода в которой красная, стоит одинокий постоялый двор. Берега При тоже мало заселены. В её верховьях работает ватная фабрика, из-за чего дно реки покрыто толстым слоем слежавшейся чёрной ваты.

Каналы в Мещёрском крае прорыты при Александре II генералом Жилинским, который хотел осушить болота. Осушенные земли оказались бедными, песчаными. Каналы заглохли и стали убежищем водоплавающих птиц и водяных крыс. Богатство Мещёрского края - «не в земле, а в лесах, в торфе и в заливных лугах».

Леса

Сосновые «Мещёрские леса величественны, как кафедральные соборы». Кроме боро́в, Есть в Мещёре и еловые леса, смешанные с редкими пятнами широколиственных рощ и дубрав. Нет ничего лучше, чем пройти по такому лесу к заповедному озеру, переночевать у костра и встретить величественный рассвет.

Рассказчик живёт в палатке у озера по нескольку дней. Однажды на Чёрном озере на резиновую лодку, в которой он рыбачил с другом, напала громадная щука с бритвенно-острым плавником. Испугавшись, что щука повредит лодку, они поворачивают к берегу и видят волчицу с волчатами, убежище которых оказалось возле рыбацкого лагеря, под кучей сухого хвороста. Волчица убежала, но лагерь пришлось переносить.

В Мещёре у всех озёр разная по цвету вода. Больше всего чёрных, но есть и фиолетовые, и желтоватые, и оловянного цвета, и синеватые.

Луга

Заливные луга между лесами и Окой похожи на море. Среди лугов тянется старое русло Оки, называемое Прорвой. «Это заглохшая, глубокая и неподвижная река с крутыми берегами» и глубокими омутами, окружённая травами в человеческий рост. Рассказчик живёт на Прорве каждую осень по многу суток. Проведя ночь в утеплённой сеном палатке, он рыбачит всё утро.

Небольшое отступление от темы

В селе Солотче обитало «великое племя рыболовов». Солотчане успешно ловили рыбу на обычную верёвку. Однажды в село из Москвы явился «высокий старик с длинными серебряными зубами». Он пытался рыбачить с английским спиннингом, но старику не везло. Но один раз он выловил на Прорве огромную щуку. Вытащив рыбину на берег, старик в восхищении склонился над ней. Вдруг щука «примерилась... и со всего размаху ударила старика хвостом по щеке», а потом подскочила и ушла в воду. В тот же день незадачливый рыбак уехал в Москву.

Ещё о лугах

В лугах Мещёры очень много озёр со странными «говорящими» названиями. «На дне Хотца лежат чёрные морёные дубы». В Бобровском когда-то водились бобры. Промоина - глубочайшее озеро с исключительно капризной рыбой. Озеро Бык тянется на много километров, а в Канаве «водятся удивительные золотые лини». Старица окружена песчаными дюнами, а на берегах глубокой Музги собираются журавлиные стаи. В Селянском озере гнездятся сотни уток. Озеро Лангобардское рассказчик назвал в честь сторожа-«лангобарда» (древнегерманское племя, в пер. - «длиннобородые»).

Старики

«В лугах - в землянках и шалашах - живут болтливые старики», сторожа колхозных огородов, паромщики и корзинщики. Чаще всего он встречался с худым, тонконогим Степаном по прозвищу «Борода на жердях». Как-то рассказчик заночевал у него в шалаше. Степан долго говорил о том, как нелегко приходилось деревенским бабам «при царе», и сколько у них возможностей теперь, при советской власти. В качестве примера он вспомнил свою односельчанку Маньку Малавину, которая теперь поёт в московском театре.

Родина талантов

Солотча - село богатое. Первый год рассказчик жил у «кроткой старушки, старой девы и сельской портнихи Марьи Михайловны». В её чистой избе висела картина неизвестного итальянского художника, который оставил своё произведение в уплату за комнату отцу Марьи Михайловны. Он изучал в Солотче иконописное письмо.

В Солотче почти каждая изба украшена картинами детей, внуков, племянников. Во многих домах выросли знаменитые художники. В доме по соседству с Марьей Михайловной живёт старуха - дочь академика Пожалостина, одного из лучших русских гравёров. На следующий год рассказчик «снял у них старую баньку в саду» и сам увидел прекрасные гравюры. Недалеко от Солотчи родился и поэт Есенин - рассказчику довелось покупать молоко у его родной тётки.

Живёт около Солотчи и Кузьма Зотов, бывший до революции бедняком. Теперь в избе Зотова - радио, книги, газеты, а его сыновья выбились в люди.

Мой дом

Дом рассказчика - маленькая банька - стоит в густом саду. Он огорожен частоколом, в котором застревают деревенские коты, сбежавшиеся на запах свежевыловленной рыбы. В доме рассказчик ночует редко. Для ночёвок ему обычно служит старая беседка в глубине сада. Особенно хорошо там в осенние ночи, когда прохладный ветер колышет огонёк свечи, и ночная бабочка садится на раскрытую страницу книги. Туманным утром рассказчик просыпается и отправляется на рыбалку. «Впереди - пустынный сентябрьский день» и «затерянность в... мире пахучей листвы, трав, осеннего увядания».

Бескорыстие

Можно написать о богатствах Мещёрского края, но рассказчик любит родные места не за обилие торфа или древесины, а за их тихую и немудрёную красоту. И если ему придётся защищать родную страну, то в глубине сердца он будет знать, что защищает «и этот клочок земли, научивший меня видеть и понимать прекрасное... этот лесной задумчивый край, любовь к которому не забудется, как никогда не забывается первая любовь».

Обыкновенная земля

В Мещорском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачного воздуха. Но все же край этот обладает большой притягательной силой. Он очень скромен – так же, как картины Левитана. Но в нем, как и в этих картинах, заключена вся прелесть и все незаметное на первый взгляд разнообразие русской природы.

Что можно увидеть в Мещорском крае? Цветущие или скошенные луга, сосновые боры, поемные и лесные озера, заросшие черной кугой, стога, пахнущие сухим и теплым сеном. Сено в стогах держит тепло всю зиму.

В Мещорском крае можно увидеть сосновые боры, где так торжественно и тихо, что бубенчик-«болтун» заблудившейся коровы слышен далеко.

почти за километр. Но такая тишина стоит в лесах только в безветренные дни. В ветер леса шумят великим океанским гулом и вершины сосен гнутся вслед пролетающим облакам.

В Мещорском крае можно увидеть лесные озера с темной водой, обширные болота, покрытые ольхой и осиной, одинокие, обугленные от старости избы лесников, пески, можжевельник, вереск, косяки журавлей и знакомые нам под всеми широтами звезды.

Что можно услышать в Мещорском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов, свист иволги, суетливый стук дятлов, вой волков, шорох дождей в рыжей хвое, вечерний плач гармоники в деревушке, а по ночам – разноголосое пение петухов да колотушку деревенского сторожа.

Но увидеть и услышать так мало можно только в первые дни. Потом с каждым днем этот край делается все богаче, разнообразнее, милее сердцу. И, наконец, наступает время, когда каждая ива над заглохшей рекой кажется своей, очень знакомой, когда о ней можно рассказывать удивительные истории.

Я нарушил обычай географов. Почти все географические книги начинаются одной и той же фразой: «Край этот лежит между такими-то градусами восточной долготы и северной широты и граничит на юге с такой-то областью, а на севере – с такой-то». Я не буду называть широт и долгот Мещорского края. Достаточно сказать, что он лежит между Владимиром и Рязанью, недалеко от Москвы, и является одним из немногих уцелевших лесных островов, остатком «великого пояса хвойных лесов». Он тянулся некогда от Полесья до Урала В него входили леса: Черниговские, Брянские, Калужские, Мещорские, Мордовские и Керженские. В этих лесах отсиживалась от татарских набегов древняя Русь.

Первое знакомство

Впервые я попал в Мещорский край с севера, из Владимира.

За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересел на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Пассажиры выходили покурить. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхающегося «мерина». Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны.

Пассажиры с вещами сидели на площадках – вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая «козьи ножки» и поплевывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне.

Узкоколейка в Менторских лесах – самая неторопливая железная дорога в Союзе.

Станции завалены смолистыми бревнами и пахнут свежей порубкой и дикими лесными цветами.

На станции Пилево в вагон влез косматый дед. Он перекрестился в угол, где дребезжала круглая чугунная печка, вздохнул и пожаловался в пространство’

– Чуть что, сейчас берут меня за бороду – езжай в город, подвязывай лапти. А того нет в соображении, что, может, ихнее это дело копейки не стоит. Посылают меня до музею, где советское правительство собирает карточки, прейскуранты, все такое прочее. Посылают с заявлением.

– Чего брешешь?

– Ты гляди – вот!

Дед вытащил измятую бумажку, сдул с нее махру и показал бабе-соседке.

– Манька, прочти, – сказала баба девчонке, тершейся носом об окно. Манька обтянула платье на исцарапанных коленках, подобрала ноги и начала читать хриплым голосом:

– «Собчается, что в озере живут незнакомые птицы, громадного росту полосатые, всего три; неизвестно, откуль залетели, – надо бы взять живьем для музею, а потому присылайте ловцов».

– Вот, – сказал дед горестно, – за каким делом теперь старикам кости ломают. А все Лешка-комсомолец. Язва – страсть! Тьфу!

Дед плюнул. Баба вытерла круглый рот концом платка и вздохнула. Паровоз испуганно посвистывал, леса гудели и справа и слева, бушуя, как озеро. Хозяйничал западный ветер. Поезд с трудом прорывался через его сырые потоки и безнадежно опаздывал, отдуваясь на пустых полустанках.

– Вот оно существование наше, – повторял дед – Летошний год гоняли меня в музею, сегодняшний год опять!

– Чего в летошний год нашли? – спросила баба.

– Торчак!

– Чегой-то?

– Торчак. Ну, кость древнюю. В болоте она валялась. Вроде олень. Роги – с этот вагон. Прямо страсть. Копали его цельный месяц. Вконец измучился народ.

– На кой он сдался? – спросила баба.

– Ребят по ём будут учить.

Об этой находке в «Исследованиях и материалах областного музея» сообщалось следующее:

«Скелет уходил в глубь трясины, не давая опоры для копачей. Пришлось раздеться и спуститься в трясину, что было крайне трудно из-за ледяной температуры родниковой воды. Огромные рога, как и череп, были целы, но крайне непрочны вследствие полнейшей мацерации (размачивания) костей. Кости разламывались прямо в руках, но по мере высыхания твердость костей восстанавливалась».

Был найден скелет исполинского ископаемого ирландского оленя с размахом рогов в два с половиной метра.

С этой встречи с косматым дедом началось мое знакомство с Мещорой. Потом я услышал много рассказов и о зубах мамонта, и о кладах, и о грибах величиной с человеческую голову. Но этот первый рассказ в поезде запомнился мне особенно резко.

Старинная карта

С большим трудом я достал карту Мещорского края. На ней была пометка: «Карта составлена по старинным съемкам, произведенным до 1870 года». Карту эту мне пришлось исправлять самому. Изменились русла рек. Там, где на карте были болота, кое-где уже шумел молодой сосновый лес; на месте иных озер оказались трясины.

Но все же пользоваться этой картой было надежнее, чем заниматься расспросами местных жителей. С давних пор так уж повелось у нас на Руси, что никто столько не напутает, когда объясняет дорогу, как местный житель, особенно если он человек разговорчивый.

– Ты, милый человек, – кричит местный житель, – других не слухай! Они тебе такого наговорят, что ты жизни будешь не рад. Ты меня одного слухай, я эти места наскрозь знаю. Иди до околицы, увидишь по левой руке избу-пятистенку, возьми от той избы на правую руку по стежке через пески, дойдешь до Прорвы и вали, милый, край Прорвы, вали, не сумлевайся, до самой до горелой ивы. От нее возьмешь чуть-чуть к лесу, мимо Музги, а за Музгой подавайся круто к холмищу, а за холмищем дорога известная – через мшары до самого озера.

– А сколько километров?

– А кто его знает? Может, десять, а может, и все двадцать. Тут километры, милый, немереные.

Я пытался следовать этим советам, но всегда или горелых ив оказывалось несколько, или не было никакого приметного холмища, и я, махнув рукой на рассказы туземцев, полагался только на собственное чувство направления. Оно почти никогда меня не обманывало.

Константин Георгиевич Паустовский

Мещерская сторона

Коротко о себе

С детских лет мне хотелось увидеть и испытать все, что только может увидеть и испытать человек. Этого, конечно, не случилось. Наоборот, мне кажется, что жизнь была небогата событиями и прошла слишком быстро.

Но так кажется лишь до тех пор, пока не начнешь вспоминать. Одно воспоминание вытягивает за собой другое, потом третье, четвертое. Возникает непрерывная цепь воспоминаний, и вот оказывается, что жизнь была разнообразнее, чем ты думал.

Прежде чем рассказать вкратце свою биографию, я хочу остановиться на одном своем стремлении. Оно появилось в зрелом возрасте и с каждым годом делается сильнее. Сводится оно к тому, чтобы, насколько возможно, приблизить свое нынешнее душевное состояние к той свежести мыслей и чувств, какая была характерна для дней моей юности.

Я не пытаюсь возвратить молодость – это, конечно, невозможно, – но все же пытаюсь проверять своей молодостью каждый день теперешней жизни.

Молодость для меня существует как судья моих сегодняшних мыслей и дел.

С возрастом, говорят, приходит опыт. Он заключается, очевидно, и в том, чтобы не дать потускнеть и иссякнуть всему ценному, что накопилось за прожитое время.

Родился я в 1892 году в Москве, в Гранатном переулке, в семье железнодорожного статистика. До сих пор Гранатный переулок осеняют, говоря несколько старомодным языком, те же столетние липы, какие я помню еще в детстве.

Отец мой, несмотря на профессию, требовавшую трезвого взгляда на вещи, был неисправимым мечтателем. Он не выносил никаких тягостей и забот. Поэтому среди родственников за ним установилась слава человека легкомысленного и бесхарактерного, репутация фантазера, который, по словам моей бабушки, «не имел права жениться и заводить детей».

Очевидно, из-за этих своих свойств отец долго не уживался на одном месте.

После Москвы он служил во Пскове, в Вильно и, наконец, более или менее прочно осел в Киеве, на Юго-Западной железной дороге.

Отец происходил из запорожских казаков, переселившихся после разгрома Сечи на берега реки Рось, около Белой Церкви.

Там жили мой дед – бывший николаевский солдат и бабка – турчанка. Дед был кроткий синеглазый старик. Он пел надтреснутым тенором старинные думки и казацкие песни и рассказывал нам много невероятных, а подчас и трогательных историй «из самой что ни на есть происшедшей жизни».

Моя мать, дочь служащего на сахарном заводе, была женщиной властной и неласковой. Всю жизнь она держалась «твердых взглядов», сводившихся преимущественно к задачам воспитания детей.

Неласковость ее была напускная. Мать была убеждена, что только при строгом и суровом обращении с детьми можно вырастить из них «что-нибудь путное».

Семья наша была большая и разнообразная, склонная к занятиям искусством. В семье много пели, играли на рояле, благоговейно любили театр. До сих пор я хожу в театр, как на праздник.

Учился я в Киеве, в классической гимназии. Нашему выпуску повезло: у нас были хорошие учителя так называемых гуманитарных наук – русской словесности, истории и психологии.

Почти все остальные преподаватели были или чиновниками, или маньяками. Об этом свидетельствуют даже их прозвища: «Навуходоносор», «Шпонька», «Маслобой», «Печенег». Но литературу мы знали и любили и, конечно, больше времени тратили на чтение книг, нежели на приготовление уроков.

Со мной училось несколько юношей, ставших потом известными людьми в искусстве. Учился Михаил Булгаков (автор «Дней Турбиных»), драматург Борис Ромашов, режиссер Берсенев, композитор Лятошинский, актер Куза и певец Вертинский.

Лучшим временем – порой безудержных мечтаний, увлечений и бессонных ночей – была киевская весна, ослепительная и нежная весна Украины. Она тонула в росистой сирени, в чуть липкой первой зелени киевских садов, в запахе тополей и розовых свечах старых каштанов.

В такие вёсны нельзя было не влюбляться в гимназисток с тяжелыми косами и не писать стихов. И я писал их без всякого удержу, по два-три стихотворения в день.

Это были очень нарядные и, конечно, плохие стихи. Но они приучили меня к любви к русскому слову и к мелодичности русского языка.

О политической жизни страны мы кое-что знали. У нас на глазах прошла революция 1905 года, были забастовки, студенческие волнения, митинги, демонстрации, восстание саперного батальона в Киеве, «Потемкин», лейтенант Шмидт, убийство Столыпина в Киевском оперном театре.

В нашей семье, по тогдашнему времени считавшейся передовой и либеральной, много говорили о народе, но подразумевали под ним преимущественно крестьян. О рабочих, о пролетариате говорили редко. В то время при слове «пролетариат» я представлял себе огромные и дымные заводы – Путиловский, Обуховский и Ижорский, – как будто весь русский рабочий класс был собран только в Петербурге и именно на этих заводах.

Когда я был в шестом классе, семья наша распалась, и с тех пор я сам должен был зарабатывать себе на жизнь и учение.

Перебивался я довольно тяжелым трудом, так называемым репетиторством.

В последнем классе гимназии я написал первый рассказ и напечатал его в киевском литературном журнале «Огни». Это было, насколько я помню, в 1911 году.

С тех пор решение стать писателем завладело мной так крепко, что я начал подчинять свою жизнь этой единственной цели.

В 1912 году я окончил гимназию, два года пробыл в Киевском университете и работал и зиму и лето все тем же репетитором, вернее, домашним учителем.

К тому времени я уже довольно много поездил по стране (у отца были бесплатные железнодорожные билеты).

Я был в Польше (в Варшаве, Вильно и Белостоке), в Крыму, на Кавказе, в Брянских лесах, в Одессе, в Полесье и Москве. Туда после смерти отца переехала моя мать и жила там с моим братом – студентом университета Шанявского. В Киеве я остался один.

В 1914 году я перевелся в Московский университет и переехал в Москву.

Началась Первая мировая война. Меня как младшего сына в семье в армию по тогдашним законам не взяли.

Шла война, и невозможно было сидеть на скучноватых университетских лекциях. Я томился в унылой московской квартире и рвался наружу, в гущу той жизни, которую я только чувствовал рядом, около себя, но еще так мало знал.

Я пристрастился в то время к московским трактирам. Там за пять копеек можно было заказать «пару чая» и сидеть весь день в людском гомоне, звоне чашек и бряцающем грохоте «машины» – оркестриона. Почему-то почти все «машины» в трактирах играли одно и то же: «Шумел, горел пожар московский…» или «Ах, зачем эта ночь так была хороша!..».

Трактиры были народными сборищами. Кого только я там не встречал! Извозчиков, юродивых, крестьян из Подмосковья, рабочих с Пресни и из Симоновой слободы, толстовцев, молочниц, цыган, белошвеек, ремесленников, студентов, проституток и бородатых солдат – «ополченцев». И каких только говоров я не наслушался, жадно запоминая каждое меткое слово.

Тогда у меня уже созрело решение оставить на время писание туманных своих рассказов и «уйти в жизнь», чтобы «все знать, все почувствовать и все понять». Без этого жизненного опыта пути к писательству были наглухо закрыты – это я понимал хорошо.

Я воспользовался первой же возможностью вырваться из скудного своего домашнего обихода и поступил вожатым на московский трамвай. Но продержался я в вожатых недолго: вскоре меня разжаловали в кондукторы за то, что я разбил автомобиль с молоком знаменитой в то время молочной фирмы Бландова.