Беседы с батюшкой. Н.В.Гоголь и православие. Религиозные воззрения гоголя

Н.В. Гоголь был религиозным, искренне верующим и продолжавшим искать до конца жизни новых глубин веры человеком. Но и здесь он оставался вполне здравомыслящим человеком. С одной стороны, он дал одно из детальнейших описаний и толкований божественной литургии («Божественная литургия», с. 315–372), с другой - очень практично, например, рассуждал о состоянии сословия священников:

- «Деревенский священник может сказать гораздо больше истинно нужного для мужика, нежели все эти книжонки» (С. 159).

В то же время:

- «… причина зла всего есть та, что священники стали нерадиво исполнять свои должности» (С. 150). И вообще:

- «… многие из духовных, как я знаю, уныли от множества бесчинств, возникших в последнее время, почти уверились, что их никто не слушает (40-е годы XIX века! - С.Х.), что слова и проповедь роняются на воздух и зло пустило так глубоко свои корни, что нельзя уже и думать об его искорененье» (С. 135-6). Поэтому:

- «… обратите также внимание на городских священников … Не пренебрегайте никем из них, несмотря на простоту и невежество многих» (С. 148-9). «Кто погрубей и позадиристей (из городских священников - С.Х.), погрозите ему архиереем » (С. 150).

Через вопрос о священниках Гоголь снова выходит на злобу дня:

- «Еще не ясно и не совсем открылась страшная истина нынешнего века, что теперь все грешат до единого, но грешат не прямо, а косвенно. Этого еще не услышал хорошо и сам проповедник; оттого и проповедь его роняется в воздух, и люди глухи к словам его» (С. 136); «… после такой проповеди … еще возгордится своей безгрешностью» (там же).

- «… я скорей того мнения, что священнику, не вполне наставленному в своем деле и не знакомому с людьми, его окружающими, лучше вовсе не произносить проповеди» (С. 161).

Церковь у Гоголя - «… верховная инстанция всего … и решенье вопросов жизни - в ней» (С. 313). По Гоголю - «безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в России, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословенья» (С. 109). Гоголь даже оговаривается о «таком уголовном преступлении, каково есть непризнание Бога в том виде, в каком повелел признавать Его Сам Божий Сын» (С. 99).

Что тут скажешь? Каждый в другом находит то, что ему близко, важно, дорого. Религиозный «уклон» у Гоголя очевиден. Но так же очевиден вполне светский характер основной массы его конкретных рассуждений. В самом религиозном аспекте у Гоголя мы находим массу замечательных философских обобщений. Об этом говорят его характеристики христианина, знания, содержащегося в христианских текстах:

- «… христианин на всяком месте мудрец, везде делатель дела» (С.188).

- «Всю эту всемирность человеколюбивого закона Христова, все это отношенье человека к человечеству может из нас перенести всяк на свое небольшое поприще» (С. 308).

Вот советы Гоголя в отношении божественного авторитета:

- «… ставь его перед лицом Бога, а не перед своим лицом; покажи ему, чем он грешит против Бога, а не против тебя» (С. 156).

- «У Бога можно все вымолить … Поступите только умно. «Молись и к берегу гребись», - говорит пословица» (С. 175). И т.д.

В высказываниях Гоголя обнаруживается рефлексивная природа рассуждений о божественном авторитете - эта попутчица всякой формирующейся философии:

- «Бог весть, может быть, и в этом была тоже воля Того, без воли которого ничто не делается на свете…» (С. 310). Или:

- «Без воли Бога нельзя и полюбить Его. Да и как полюбить Того, Которого никто не видал?» (С. 128).

Эстетика Гоголя

(на примере русской поэзии XVIII - первой половины XIX вв.)

Выше приводились высказывания Н.В. Гоголя, содержащие явные эстетические элементы: о прозревании идеалов в их извращенных, карикатурных формах; об односторонне идеальном представлении предмета, героя и др. Они могут быть дополнены:

- «… на то и призванье поэта, чтобы из нас же взять и нас же возвратить нам в очищенном и лучшем виде» (С. 231).

Н.М. Языкову:

- «Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика» (С. 105). «Возвысь их прекрасную бедность так, чтобы … каждому … захотелось бы самому быть бедному» (там же).

Продолжая тему превращенного идеала, о комедии Фонвизина «Недоросль»:

- «Это те неотразимо-страшные идеалы огрубления, до которых может достигнуть только один человек русской земли, а не другого народа» (С. 247).

Эстетика Гоголя так же диалектична и объективна (реалистична), как и все другие стороны его философской культуры. Каким бы ни был предмет у самого поэта, у Гоголя сам поэт берется как особое объективное, развивающееся в себе и через других явление. Достаточно обратиться к его суждениям о Ломоносове, Крылове, Пушкине и др.:

- «Ломоносов стоит впереди наших поэтов, как вступленье впереди книги» (С. 215).

- «О Державине можно сказать, что он - певец величия» (С. 217).

- «Перед другими нашими поэтами Жуковский то же, что ювелир перед прочими мастерами, то есть мастер, занимающийся последней отделкой дела» (С. 224-5).

О Крылове: «Поэт и мудрец слились в нем воедино» (С. 243).

О Лермонтове: «Никто еще не писал у нас такой правильной прекрасной и благоуханной прозой» (С. 235).

Гёте у Гоголя - личность, преисполненная «какой-то германской чинности и теоретически-немецкого притязанья подладиться ко всем временам и векам» (С. 228).

- «… явился Пушкин. В нем середина. Ни отвлеченной идеальности первого (Державина - С.Х.), ни преизобилья сладострастной роскоши второго (Жуковского - С.Х.)» (С. 226).

- «Никто из наших поэтов не был так скуп на слова и выраженья, как Пушкин, так не смотрел осторожно за самим собой, чтобы не сказать неумеренного и лишнего» (там же). «В последнее время набрался он много русской жизни и говорил обо всем метко и умно, что хоть записывай всякое слово: оно стоило его лучших стихов» (С. 232).

- «Капитанская дочка» - «решительно лучшее русское произведение в повествовательном роде» (С. 231).

Пушкин у Гоголя - «чудный образ, на все откликающийся и одному себе только не находящий отклика» (С. 228).

Величайший писатель Николай Васильевич Гоголь, будучи мистиком и поэтом русской жизни, реалистом и сатириком, был наделён даром религиозного пророка.

«Гоголь, - по словам протоирея В. Зеньковского, - первый пророк возврата к целостной религиозной культуре, пророк православной культуры, ... он ощущает как основную неправду современности ее отход от Церкви, и основной путь он видит в возвращении к Церкви и перестройке всей жизни в ее духе».

Н.В. Гоголь любил свой народ и видел, что он «сильнее других слышит Божью руку». Неустройство современного Гоголю общества лично ему видится в том, что «Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь». По воспоминаниям коллег, религиозность и склонность к монашеской жизни были заметны в Гоголе «ещё с детского возраста». Когда впоследствии писатель готов был «заменить свою светскую жизнь монастырём», он лишь вернулся к первоначальному своему настроению и состоянию.

Понятие о Боге запало в душу Гоголя уже с ранних лет. В письме к матери в 1833 году он вспоминал:

«Я просил Вас рассказать мне о Страшном Суде, и Вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне чувствительность. Это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли».

Первым сильным испытанием в жизни юного Николая была смерть отца. Он пишет матери письмо, в котором отчаяние смиряется глубокой покорностью воле Божией:

«Я сей удар перенес с твердостию истинного христианина... Благословляю тебя, священная вера! В тебе только я нахожу источник утешения и утоления своей горести!.. Прибегните так, как я прибегнул, к Всемогущему»

Очень показательны раздумья о посте в "Петербургских записках, 1836г.":

«Спокоен и грозен Великий Пост. Кажется, слышен голос: «Стой, христианин; оглянись на жизнь свою». На улицах пусто. Карет нет. В лице прохожего видно размышление. Я люблю тебя, время думы и молитвы. Свободнее, обдуманнее потекут мои мысли... - К чему так быстро летит ничем незаменимое наше время? Кто его кличет к себе? Великий Пост, какой спокойный, какой уединенный его отрывок!»

Раннее творчество Гоголя

Раннее творчество Гоголя, если взглянуть на него с духовной точки зрения, открывается с неожиданной для обыденного восприятия стороны. Оно не только собрание весёлых рассказов в народном духе, но и обширное религиозное поучение, в котором происходит борьба добра со злом, и добро неизменно побеждает, а грешники наказываются (повести «Ночь перед рождеством», «Вий», «Сорочинская ярмарка» и др). Эта же борьба, но уже в более утончённой форме, иногда со злом невидимым, представлена и в петербургских повестях; как прямая защита Православия предстаёт она в «Тарасе Бульбе».

По рассказам нежинских соучеников, Гоголь еще в школьные годы никогда не мог пройти мимо нищего, чтобы не подать ему, и если нечего было дать, то всегда говорил: «Извините». Однажды ему даже случилось остаться в долгу у одной нищенки. На ее слова: «Подайте Христа ради» он ответил: «Сочтите за мной». И в следующий раз, когда та обратилась к нему с той же просьбой, он подал ей вдвойне, добавив при этом: «Тут и долг мой».

В раннем творчестве Гоголя наблюдается характерная черта. Он хочет возвести людей к Богу путем исправления их недостатков и общественных пороков - то есть путем внешним.

Вторая половина жизни

Вторая половина жизни и творчества писателя характеризуется направленностью его к искоренению недостатков в себе самом.

«Говорить и писать о высших чувствах и движеньях человека нельзя по воображению, нужно заключить в себе самом хотя небольшую крупицу этого, - словом, нужно сделаться лучшим» (Н. В. Гоголь, «Авторская исповедь»)

Именно Евангелием проверял Гоголь все свои душевные движения. В бумагах его сохранилась запись на отдельном листе:

«Когда бы нас кто-нибудь назвал лицемером, мы глубоко оскорбились бы, потому что каждый гнушается этим низким пороком; однако читая в первых стихах 7-й главы Евангелия от Матфея, не укоряет ли совесть каждого из нас, что мы именно тот лицемер, к которому взывает Спаситель: Лицемере, изми первее бервно из очесе твоего. Какая стремительность к осуждению...»

У Гоголя постепенно вырабатываются аскетические устремления. В апреле 1840 г. он писал: «Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской». Г. П. Галаган, живший с Николаем Васильевичем в Риме, вспоминал:

«Гоголь показался мне уже тогда очень набожным. Один раз собирались в русскую церковь все русские на всенощную. Я видел, что и Гоголь вошел, но потом потерял его из виду. Перед концом службы я вышел в притвор и там в полумраке заметил Гоголя, стоящего в углу... на коленях с поникнутой головой. При известных молитвах он бил поклоны».

Гоголь много читал книг духовного содержания, в основном, святоотеческую литературу: творения святых отцов, труды свт. Тихона Задонского, свт. Димитрия Ростовского, епископа Иннокентия (Борисова), «Добротолюбие». Он изучал чинопоследования Литургии св. Иоанна Златоуста и Литургии св. Василия Великого на греческом языке.

Результатом этой духовной работы явилась рукопись переписанных им из служебных Миней церковных песен и канонов. Эти выписки Гоголь делал не только для духовного самообразования, но и для предполагаемых писательских целей. Гоголь писал: «Жил внутренне, как в монастыре, и в прибавку к тому, не пропустил почти ни одной обедни в нашей церкви».

Творения

В «Авторской исповеди» Гоголь писал об этом периоде своей жизни следующее: «Я оставил на время всё современное, я обратил внимание на узнанье тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением. Всё, что только выражалось познанье людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди анохорета и пустынника, меня занимало, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришёл ко Христу, увидевши, что в Нём ключ к душе человека». «Церковь одна в силах разрешить все узлы, недоумения и вопросы наши; есть примиритель всего внутри самой земли, который покуда еще не всеми видим - наша Церковь».

Послания святого апостола Павла не только повлияли на христианское миросозерцание Гоголя, но и самым непосредственным образом отразились в его творчестве. В принадлежавшей Гоголю Библии самое большее число пометок и записей относится к апостольским посланиям Павла. Понятие «внутренний человек» становится центральным в творчестве Гоголя 1840-х годов. Это выражение восходит к словам святого апостола Павла: «...но аще и внешний наш человек тлеет, обаче внутренний обновляется по вся дни» (2 Кор. 4, 16). В своей Библии Гоголь против этого стиха написал: «Наш внешний человек тлеет, но внутренний обновляется»

Обеспокоенность Гоголя о судьбе общества, удаленного от Церкви, подталкивает его к труду над книгой, раскрывающей внутренний, сокровенный смысл Божественной Литургии и имеющей своей целью приблизить светское общество к Церкви.

«Размышления о Божественной Литургии»

В начале 1845 года в Париже Гоголь начинает работать над книгой «Размышления о Божественной Литургии», оставшейся незавершённой и увидевшей свет после его смерти. Цель этого духовно-просветительского труда, как это определил сам Гоголь, «показать, в какой полноте и внутренней глубокой связи совершается наша Литургия, юношам и людям, ещё начинающим, ещё мало ознакомленным с её значением».

В работе над книгой Гоголь использовал труды по литургике древних и современных авторов, но все они служили ему лишь в качестве пособий. В книге воплощен и личный опыт Гоголя, его стремление к постижению литургического слова.

«Для всякого, кто только хочет идти вперед и становиться лучше, - писал он в „Заключении“, - необходимо частое, сколько можно, посещенье Божественной Литургии и внимательное слушанье: она нечувствительно строит и создает человека. И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой, небесной любви к брату».

Впервые «Размышления о Божественной Литургии» были изданы в Санкт-Петербурге в 1857 г. малым форматом, как того хотел Гоголь, но при этом не было выполнено его второе желание - о том, чтобы издать ее без имени автора.

Свои внутренние духовные ощущения Гоголь выразил в размышлениях: «Правило жития в мире», «Светлое воскресенье», «Христианин идет вперед», «Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве» .

В последнее десятилетие своей жизни он мало ценил прежние свои сочинения, пересматривая их глазами христианина. В предисловии к «Выбранным местам из переписки с друзьями» Гоголь говорит, что своей новой книгой он хотел искупить бесполезность всего, доселе им написанного. Эти слова вызвали немало нареканий и побудили многих думать, что Гоголь отрекается от своих прежних произведений. Между тем совершенно очевидно, что о бесполезности своих сочинений он говорит в смысле религиозном, духовном, ибо, как пишет далее Гоголь, в письмах его, по признанию тех, к которым они были писаны, находится более нужного для человека, чем в его сочинениях.

Николай Васильевич был убеждён в особой миссии России, которая, по его словам, чувствует Божию руку на всём, что сбывается в ней, и чует приближения другого царства. Эта особая миссия России связывалась с православием как наиболее истинным, неискажённым христианством.

В своей предсмертной записи, буквально обращённой ко всем нам Николай Васильевич завещал:

«Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелазай иначе, есть тать (вор, мошенник) и разбойник».

Александр А. Соколовский

В истории каждой культуры есть свои знаковые фигуры — выразители самой сути той «общности», к которой они принадлежат. Гоголь принадлежит к «общности», которую правильней назвать и не Украиной, и не Россией, а — Святой Русью. Термин этот от неправильного употребления, к сожалению, затаскан и стал уже штампом. Когда духовное пытаются низводить до земного, ясно, что ничего хорошего из этого не получится. В сущности, Святая Русь — это как «идеальная жидкость» или «идеальный газ»: вроде, есть, а в природе никто не видел... а всё равно без неё никуда!

Гоголь — видел, причём без всяких усилий. Когда его запорожские казаки умирают со словами: «Пусть же красуется вечно любимая Христом Русская земля», — в этом нет ни капли натяжки, исторической неубедительности — ничего того, что я назвал бы «языческим патриотизмом» (проще говоря — шовинизмом).

«Патриотизм» без Бога — не патриотизм, а язычество... как правило, озлобленное из-за потаённого чувства собственной ущербности. Страна без Бога — не страна, а географическое пространство. Пустое.

Именно естественное — то есть когда без малейшей натяжки! — употребление словосочетания «Любимая Христом Русская земля» (причём, только если все четыре слова — ключевые) и может служить определением, что такое Святая Русь. Это, если угодно — символ веры Гоголя.

Думаю, в жизни и творчестве Гоголя был период, когда он это «знал, не зная» (все дышим воздухом, не задумываемся — а получается, вроде, замечательно!), и период осмысления того, что знал давно. С художественной точки зрения, последнее — не только не обязательно, но даже... заведомо проигрышно. Стоит ли под любовь подводить теорию? Стоит ли теоретически — о дыхании?

«Выбранные места из переписки с друзьями» — книга, заранее обречённая на то, чтоб ей интересовались — единицы. Но мир — из единиц состоит! Одной из этих единиц был сам Гоголь. Похоже, книга была нужна, в первую очередь, ему самому, а уже потом... всем, кто захочет понять.

Белинский — не захотел, только сильно разругался... ну, и Бог с ним. Мы, в отличие от «неистового Виссариона», о счастливых революциях и прекрасных гильотинах уже не мечтаем (Иосиф Виссарионович, наверное, сделал прививку), поэтому хотя бы выбранные места из «Выбранных мест» можем рассмотреть непредвзято.

Надо представлять себе, что это была за эпоха! Против чего, предвидя беду над всем миром, наивно, но решительно выступил почти никем тогда не понятый Гоголь! Почти год в год с его «Выбранными местами...» писался «Манифест коммунистической партии». «Призрак», и правда, бродил по Европе — пострашнее гоголевских виев. Зомбированная революционно-демократическая интеллигенция во всех странах бредила революцией, готовясь принести в жертву Молоху «прогресса» миллионы жизней... Церковь и вера были изначально главной мишенью псевдо-гуманистов. Идее разрушения всего и вся, но в первую очередь Христианства (а вовсе не крепостного права, которое было лишь поводом!) Гоголь пытался противопоставить простейший принцип: «Каждому на своём месте делать добро».

«Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого, и только не может сделать его в своей должности. Это причина всех зол» (см. «Выбранные места», письмо II).

Рецепт христианского смирения не работает, если предлагать его людям заведомо несмиренным. Наивность «Выбранных мест», ставшая причиной трагического непонимания Гоголя современниками и потомками — вовсе не в самом рецепте, а в том, кому и когда он его предлагал. Гоголь был тогда уже человеком «не от мира сего» (сравн.: «Царство Мое не от мира сего» — Ин. 18, 36), и «мир» это могло только раздражать, а не вразумлять. «Если бы вы были от мира, то мир любил бы своё; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 19).

О «Выбранных местах...» мы ещё поговорим попозже.

Всё же Гоголь, в первую очередь — не теоретик, а художник. Великий художник — а значит, верующий художник: это почти синонимы. Как любил говорить мудрейший человек из моих знакомых, поэт, философ Виль Мустафин (недавно скончавшийся, Царство ему Небесное!): «Подлинная, глубокая литература рождается только в лоне веры». Творчество Гоголя — ярчайшая иллюстрация этого постулата, этой максимы.

Был ли Гоголь верующим всегда — или только к концу жизни? Почти исчерпывающий ответ: он родился на Украине. Кто хоть немного представляет себе историю и культуру этого края, поймёт всё с одной фразы.

Гоголь — плоть от плоти той «Украйны», которая родилась, осознала себя и с кровью выделилась из Речи Посполитой по единственной причине, имя которой — Православие. Если бы этим людям дали спокойно пребывать в Православии — без католического и униатского произвола, без издевательства над их верой, — Речь Посполитая, несомненно, осталась бы цела, а запорожское казачество так же служило бы польскому «кралю», как донское, кубанское или уральское — русскому царю.

Гоголь чувствовал эту трепетную, живую связь своей «малой» родины с Православием особенно остро — и в течение всей жизни. «Тарас Бульба» — это, в отличие от «Выбранных мест» уже (ещё) не теория, а живая картина его мировоззрения, впитанного с молоком матери. От самого Николая Васильевича, в отличие от поколений XVII века, уже не требовалось умирать за веру — а вот жить верой... ею жил весь его народ! Веровать потому, что ты живёшь — самая простая и одновременно самая сложная вещь. Как мы сказали бы сейчас: «феномен народного сознания».

Я не пытаюсь что-либо идеализировать. Разумеется, народная вера никогда не обходится без примеси язычества (собственно, это даже почти тавтология: «язык» и есть «народ»). Эта православно-языческая смесь ярчайшим образом, как ни у кого другого в литературе, проявляется во всём раннем творчестве Гоголя.

Он с детства панически боялся нечистой силы... но кто же её не боялся! Есть Бог — есть и лукавый. Интеллигентско-гуманистические умозрительные рассуждения «есть ли в мире персонифицированное зло?» — актуальны для кого угодно, только не для Гоголя. Он с детства знал на практике, что — есть... как знал это любой хуторянин... как знает это любой деревенский житель в наше время.

Болезненный интерес к тому, чего боишься — тоже особенность народного сознания. Правда, у Гоголя, к большому несчастью для его личной судьбы, этот интерес приобрёл гипертрофированный характер... несомненно, под влиянием болезни — особого креста, который он нёс всю жизнь.

И всё же не «Вий», не «Пропавшая грамота», не «Заколдованное место», не «Ночь перед Рождеством» сыграли роковую и трагическую роль в судьбе Гоголя. Самое нехристианское и, пожалуй, единственное действительно страшное его произведение — «Страшная месть». Сказ о великом грешнике, колдуне... а в сущности, вовсе не о нём, а о боге-чудовище, предопределившем и появление этого грешника в конце жуткой цепочки воздаяний, и — его конечную участь, которой тот не мог отвратить даже отчаянной попыткой покаяния...

Но и к этому безотраднейшему произведению мировой литературы можно, взглянув под иным углом, отнестись как к бессознательному доказательству от противного, что Бог есть Любовь. Если бы Он не был Любовь... то был бы вот таким — а таким не принимает его наше сердце! Значит, это не Бог, а — сатана, принятый какими-то неумными людьми за бога. «Страшная месть» — это точный художественный портрет протестантского учения о «предопределении», только доведённого до абсурда, то есть до логически последовательного конца.

Настоящий гений, по определению, всегда перерастает себя: в произведениях его присутствует более глубокий смысл, чем он сам сознательно вкладывал...

И всё же такие «шутки» с нечистой силой всегда чреваты... так что под конец жизни Гоголю и вправду было в чём каяться. «Соотечественники! страшно!..» — эти слова недаром вырвались у него в духовном завещании при мысли о близости кончины и суда Божьего. Чувство страшной ответственности Писателя за каждое слово явилось к нему с годами, с обретением мудрости — было глубоко выстрадано, в самом прямом смысле. В сущности, не только его творчество, но и сама жизнь (которая есть сотворчество Бога и человека) — ярчайшее «опровержение заранее» современной литературной ереси постмодернизма. Согласно ей, нравственность в искусстве якобы не играет никакой роли — было бы стильно... Гоголь, более чем кто-либо другой, ещё при жизни пострадал за грехи против Слова. Сожжённые рукописи — плод его покаяния, а завещание всем творческим людям — письмо «О том, что такое слово» (гл. IV «Выбранных мест из переписки с друзьями»): «Слово гнило да не исходит из уст ваших...»

С «народной» веры предстояло ещё счищать и счищать шелуху, чтобы в итоге явилась и кристаллизовалась вера подлинная. Нужно было искушение «мышиной вознёй» чиновничества, рано пришедшей славой, высшим светом, Петербургом... Петербургом в смысле нарицательном: Петербургом — как образом жизни. От острого ощущения фальши, этого искусственного мира, «нового Вавилона», сугубого удела князя мира сего, — рождаются новые гоголевские фантасмагории: здесь носы важнее их носителей, портреты «живее» людей, люди, теряя шинель, теряют смысл жизни, а осознав себя королями, попадают в единственно доступное им королевство — сумасшедший дом...

Возвращение Человека из этого иллюзорного сатанинского мира к своему подлинному я («возвращение в свою Италию») явственно просматривается в повести «Рим» (1841 г.) Это начало духовного обновления Гоголя, воскрешения его души. «Тихо вошёл он и стал в молчании на колени у великолепных мраморных колонн и долго молился, сам не зная за что: молился, что его приняла Италия, что снизошло на него желание молиться, что празднично было у него на душе, — и молитва эта, верно, была лучшая»...

Так вот что это такое — Церковь: подлинная Родина, куда возвращаются заблудшие люди после долгих скитаний! До публикации «Выбранных мест» остаётся ещё несколько лет, но перед нами в «Риме» — уже вполне сложившийся мыслитель: не просто глубоко верующий, но глубоко осознавший, осмысливший свою веру человек... практически в возрасте Христа.

«Пребывание вне Италии, ввиду шума и движения действующих народов и государств, служило ему строгою поверкою всех выводов, сообщило многосторонность и всеобъемлющее свойство его глазу» (эти слова, написанные о герое — молодом итальянском князе, возвращающемся на древнюю Родину из «модной» Франции, — более, чем к кому-либо, можно отнести к самому Гоголю). Вера Народа способна воскрешать к жизни заблудившегося Человека. Счастье, что Народ ещё сохранил Веру: «Самые поступки духовенства, часто соблазнительные, произведшие бы в других местах разврат, почти не действуют на него: он умеет отделить религию от лицемерных исполнителей и не заразиться холодной мыслью неверия». (Забегая в наше время, как хотелось бы от себя помолиться, чтоб простейший «рецепт Гоголя» дошёл до наших искушённых душ. Действительно, что может быть важнее сейчас — средь девятого вала растиражированных в прессе материалов о подлинных и мнимых «грехах» Церкви, — чем сохранить это «умение отделить религию от лицемерных исполнителей» и не впасть в неверие. Увы, эта самоочевидная мудрость не доходит до умов «мудрых»!).

Гоголь в своём «Риме» поднимается местами — может быть, неожиданно для себя, — до уровня пророка: «Не оттого ли сей равнодушный хлад, обнимающий нынешний век, торговый, низкий расчёт, ранняя притуплённость ещё не успевших развиться и возникнуть чувств? Иконы вынесли из храма — и храм уже не храм, летучие мыши и злые духи обитают в нём». Великолепно сказано... вспоминается гоголевский же «Вий» (и там чудища в храме — не сокрытый ли прообраз чего-то грядущего, страшного?). Осквернены уже «летучими мышами и злыми духами» храмы наших душ: икону Христа вынесли из них...

Гоголь предвосхитил свой век. В западноевропейской художественной литературе сказал о том же — почти теми же словами, тоже исключительно часто обращаясь к символике осквернённого храма, — лишь Сент-Экзюпери столетие спустя. Кстати, очень советую всем желающим для интереса сравнить их философские тексты — обнаружите поразительные параллели, которые могут очень подивить и знатоков творчества Гоголя, и знатоков наследия Экзюпери (см. у последнего «Цитадель», «Планета людей» и особенно — философские выводы в конце повести «Военный лётчик»).

Гоголь: «В такую торжественную минуту он [князь] примирялся с разрушением своего отечества, и зрелись тогда ему во всём зародыши вечной жизни, вечно лучшего будущего, которое вечно готовит миру его вечный Творец» (сколько раз повторено одно ключевое слово!.. разумеется, не от небрежности величайшего стилиста во всей русской литературе). Опять-таки совпадение: Экзюпери главные философские выводы делает именно на фоне «разрушения своего отечества» — катастрофы Франции 1940 года, — через осмысление духовных и только духовных причин этой катастрофы. И в его «Военном лётчике» красной нитью — прозрение всё тех же «зародышей вечной жизни»... Нет, это, разумеется, не влияние Гоголя на Сент-Экзюпери. Это — влияние на них обоих Христианства именно как религии Воскресения.

Думаю, нет и нужды говорить, что Италия в «римских» откровениях Гоголя — эвфемизм: речь идёт о России, а ещё точнее — о Святой Руси.

Вера «позднего» Гоголя многим кажется со стороны фанатичной, суровой, какой-то почти ветхозаветной — верой без любви... И это думают — о человеке, который написал в завещании:

«Соотечественники!.. не знаю и не умею, как вас назвать в эту минуту. Прочь пустое приличие! Соотечественники, я вас любил; любил тою любовью, которую не высказывают, которую мне дал Бог, за которую благодарю его, как за лучшее благодеяние, потому что любовь эта была мне в радость и утешение...» (Сравните со знаменитыми словами Бульбы перед боем: «Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе... Нет, так любить никто не может!»).

Любовь эта простирается на весь мир и всему миру желает спасения:

«Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперёд всего за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и всюду была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурманов, все бы сделались христианами!» («Тарас Бульба»).

Герои Гоголя, даже, казалось бы, самые «непохожие» на него... всё же в чём-то сокровенном на него похожи. Это — один из секретов того, почему ни один из них не вызывает настоящей антипатии.

Да, одна из главных особенностей творчества Гоголя — отсутствие персонажей глубоко отвратных, то есть вызывающих резко негативные эмоции у читателей. Формально-то отрицательных персонажей — пруд пруди, перечислять устанешь! И души их, действительно, «мертвы»... А ведь все — настолько колоритны, что в этой самой колоритности... почти симпатичны. Даже Ноздрёв, даже Собакевич... ну, само собой разумеется, симпатичны на расстоянии — а не то, что хочется с такими вот в жизни подружиться! Разительный контраст со всей современной Гоголю и «романтической», и «реалистической» литературой. Уж там-то злодеи — так злодеи («Придушить хочется!» — как кто-то из знакомых выразился по поводу... по-моему, отрицательных персонажей Диккенса... или — «Расстрелять!» — как сказал Алёша Карамазов про генерала, затравившего ребёнка собаками).

Перед нами — чудо, сотворённое глубоко верующим художником: чудо христианского неосуждения. Показать грех, показать, что это — именно грех и ничто другое и при этом... не осудить самого человека. Враг — грех в человеке, но не сам человек!

Именно это — ключ к пониманию «Ревизора», и недописанных «Мёртвых душ», замысел которых, как свидетельствовал Гоголь, никто из современников не понял! Это — ключ к постижению глубокого покаянного чувства самого Николая Васильевича, прямым текстом написавшего в «Выбранных местах», что во всех персонажах он выводил самого себя со своими грехами и страстями... Такое признание до сих пор кажется многим (даже совсем неглупым людям, даже — знатокам гоголевского творчества) самобичеванием уже глубоко больного писателя — человека, пребывающего «не в себе». Но поразительная здравость и глубина суждений автора «Выбранных мест» по всем вопросам (кроме сугубо хозяйственных и сугубо политических... в них он как идеалист, действительно маловато смыслил) начисто опровергает мнение, будто бы «это писала болезнь Гоголя, а не сам Гоголь».

Когда человек (не преступник, не имеющий ярко, внешне выраженных грехов) приходит к искреннему и глубокому покаянию, людям, далёким от Церкви, это почти всегда представляется нелепым и диким. Им это кажется «религиозной манией» (Белинский) или «комплексом вины» (этот забавный, неуклюжий термин больше в ходу в наше время, когда все считают себя подкованными в психологии и очень гордятся этим). Ограниченность критиков Гоголя — в том, что они не понимали самого предмета, за который его критикуют. Покаяние — как единственный путь преображения человека и воссоединения с Богом, — остаётся для них тайной за семью печатями. Между тем, оно — «лакмусовая бумажка» подлинности и глубины религиозного опыта.

Внешним поводом — но только поводом! — к переосмыслению Гоголем всей своей жизни могла быть близость смерти, о которой он пишет в первых же строках предисловия к «Выбранным местам»:

«Я был тяжело болен; смерть уже была близко. Собравши остаток сил своих и воспользовавшись первой минутой полной трезвости моего ума, я написал духовное завещание...»

В наше время некоторые склонны считать, что это была просто ипохондрия... Но если и так, то ипохондрия — тоже болезнь, а жить Николаю Васильевичу и вправду оставалось считанные годы. Так что, в любом случае опыт близости смерти был совершенно реальным. «Память смертная» вызывает покаяние... не надо быть богословом, чтобы понять эту очевидную вещь. Перед лицом Вечности человек переосмысливает в себе всё не-вечное, наносное, преходящее...

«Не унынью должны мы предаваться при всякой внезапной утрате, но оглянуться строго на самих себя, помышляя уже не о черноте других и не о черноте всего мира, но о своей собственной черноте», — пишет Гоголь в «Завещании». — «За всё, что ни встречается в них [моих книгах] умышленно-оскорбляющего, прошу простить меня с тем великодушием, с каким только одна русская душа прощать способна».

И всё же — не одним только «самобичеванием» и отвержением всего собственного наследия жил Гоголь в последние годы. Для него это — как раз не эпоха отрицания, а эпоха созидания.

Суть и смысл жизни любого человека на любом поприще он видел в том, чтоб развить в себе «жажду добра», недаром данную Богом. А роль писателя — «напомнить человеку лучшее и святейшее, что есть в нём».

«Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними, иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько лицемерные или даже просто не приготовленные проповедники Бога. (...) Беда, если о предметах святых и возвышенных будет раздаваться гнилое слово, пусть уж гнилое слово лучше раздаётся о гнилых предметах».

Именно этой боязнью сказать по ошибке «гнилое слово» (или неточное слово от себя) объясняется компилятивность одной из лучших книг во всём творчестве Гоголя — «Размышлений о Божественной Литургии». Он суммирует в ней в кратчайшем и доступнейшем виде литургическое богословие Святых Отцов. В чём же, спрашивается, его заслуга как автора? В отношении к тому, о чём пишет. В этом отношении — он весь! Гоголь как бы сам растворяется душой в Таинстве Жертвы Христовой, в любви к Тому, о Ком пишет. Это уже — высшая ступень творчества!

Другая «вещь», не прочитав и не усвоив которую, на мой взгляд, нельзя даже думать, будто хоть чего-нибудь о Гоголе знаешь — «Несколько слов о Церкви нашей и духовенстве» (письма VIII — IX «Выбранных мест из переписки с друзьями»). Цитата из этой основополагающей работы Гоголя-философа пусть послужит эпилогом и нашей статьи о нём:

«Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть Церковь наша и нами же должны возвестить ее правду. Они [критики] говорят, что Церковь наша безжизненна. — Они сказали ложь, потому что Церковь наша есть жизнь; но ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы, а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом.(...)

Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, и сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, (...) и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!

Нет, храни нас Бог защищать теперь нашу Церковь! Это значит уронить ее. Только и есть для нас возможна одна пропаганда — жизнь наша».\

Свою основную мысль о роли Промысла в истории Гоголь попытался использовать для частичного оправдания Первого Рима. В рассуждении «О Средних веках» он пишет о возвышении Римского папы так: «Не стану говорить о злоупотреблении и о тяжести оков духовного деспота. Проникнув более в это великое событие, увидим изумительную мудрость Провидения: не схвати эта всемогущая власть всего в свои руки… - Европа рассыпалась бы…» .

В том же 1834 году Гоголь позволил себе единственный в своей жизни резкий выпад против Восточного Рима в его начальном, наступившем после существовании: «Восточная империя, которая очень справедливо стала называться греческою, а еще справедливее могла бы называться империей евнухов, комедиантов, любимцев ристалищ, заговоров, низких убийц и диспутствующих монахов…» (О движении народов в конце V века) , - мнение, явно вдохновленное западной историографией.

Впрочем, уже тогда в душе Гоголя наитие художника противоречило взглядам ученого. Свои исторические статьи он объединил и напечатал в 1835 году в составе сборника «Арабески». Включенные в тот же сборник три художественные повести, написанные от лица разных рассказчиков, не совпадающих по взглядам с самим Гоголем, наложили на всю книгу, а значит, и на статьи, в ней помещенные, особый отпечаток отстраненности от личности автора. В целом в «Арабесках» воспроизведены, отражены, выражены различные оттенки магического миросозерцания, причем некоторая общая «нечистота» книги подчеркнута количеством отобранных статей: их 13, и та, в которой содержится выпад против Византии, помещена именно на 13-м месте - перед красноречиво замыкающими книгу «Записками сумасшедшего».

Объединяющей подосновой всех составных частей «Арабесок» стал пантеизм, устремляющий сознание повествователей и героев к самообожению, а в действительности - к самоуничтожению, растворению в стихиях природного бытия. Гоголь намекнул на это уже названием, что тут же заметил чуткий Ф.В. Булгарин, откликнувшийся так: «Арабесками называют в живописи и скульптуре фантастические украшения, составленные из цветов и фигур, узорчатых и своенравных. Арабески родились на Востоке, и потому в них не входят изображения животных и людей, которых рисовать запрещено Кораном. В этом отношении название книги удачно прибрано: в ней большею частью попадаются образы без лиц » .

Духом магического пантеизма проникнуты не только художественные повести «Арабесок», но и статьи, где, например, по замечанию С. Карлинского, кровавые завоеватели (Аттила и подобные) «рассматриваются как злые маги, которые иногда получают возмездие от рук средневековых пап и святых, изображенных добрыми магами» . В составе «Арабесок» это действует двояко: с одной стороны, большинство статей сборника выдержано в магическом духе, а магия склонна видеть самое себя везде, в том числе и в христианстве; с другой стороны, Гоголь, скрываясь за своими магически настроенными повествователями, указывает на признаки действительного, с православной точки зрения, уклонения католичества к магии.

Желая вполне постичь сущность Первого Рима, Гоголь стремится в Италию, как некогда стремился в Петербург. Отправившись в июле 1836 году в Европу, он с марта 1837-го начинает жизнь в Риме. Теперь он вполне предается обаянию итальянской природы и древнего города и оказывается как никогда далеким от России и Православия. Примечательно, что вместе с сочувствием к католичеству в письмах 1838-1839 годов Гоголь обнаруживает и увлечение язычеством, магией. В апреле 1838 года он пишет из Рима М.П. Балабиной: «Мне казалось, что будто я увидел свою родину… родину души своей… где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет» . Нехристианская мысль о предсуществовании душ (внутренне связанная с пантеистической идеей перевоплощения душ) дополняется в том же письме общим уравниванием достоинств христианства и язычества. Первый Рим, по Гоголю, «прекрасен уже тем… что на одной половине его дышит век языческий, на другой христианский, и тот и другой - огромнейшие две мысли в мире» . Подобное уравнивание достоинств разных по сути видов духовности - признак магического сознания. Гоголь словно бы пытается обернуть историю вспять, вернуться к язычеству и потому обозначает свое письмо не христианским, а римско-языческим летоисчислением: «год 2588-й от основания города». Мысль: «…в одном только Риме молятся, в других местах показывают только вид, что молятся» , - звучит в этом письме не только прокатолически, но отчасти и по-язычески.

Католические священники в Риме пытались обратить Гоголя в свою веру . Слухи о том достигли России. Когда Гоголь оправдывается в письме домой 22 декабря 1837 года, слова его звучат неправославно: «…я не переменю обрядов своей религии… Потому что как религия наша, так и католическая совершенно одно и то же» .

В конце 1830-х годов писатель сочувствует католическому, усвоенному от иудейства, упованию на «царство Божие» (или «рай») на земле, которое будто бы возможно устроить волею и силами воцерковленного человечества. Зерном этого «рая», естественно, мыслился Первый Рим. 10 января 1840 года Гоголь, вернувшийся в Москву, пишет М.А. Максимовичу: «Жду и не дождусь весны и поры ехать в мой Рим, мой рай… Боже, какая земля! какая земля чудес!» .

Сами итальянцы признают, что в отношении Гоголя к их столице проявилась способность «любить, восхищаться, понимать» этот «светящийся оазис мира и покоя» . Как никто среди иностранных писателей, Гоголь в сознании итальянцев обрел беспримерное право говорить от имени Рима. Т. Ландольфи, собрав несколько десятков очерков о жизни писателей разных стран в Риме, назвал всю книгу «Гоголь в Риме», хотя Гоголю, как и остальным, уделено лишь несколько страниц .

Тем более веским представляется совершившийся осенью 1840 года перелом в «римском» самосознании писателя. Внешней причиной стала загадочная опасная болезнь, приключившаяся в Вене, потрясшая душу и сокрушившая тело. Едва оправившись и прибыв в Рим, Гоголь признался М.П. Погодину: «Ни Рим, ни небо, ни то, что так бы причаровало меня, ничто не имеет теперь на меня влияния. Я их не вижу, не чувствую. Мне бы дорога теперь, да дорога в дождь, слякоть, через леса, через степи, на край света» - «даже в Камчатку» (письмо от 17 октября 1840 г.) .

С тех пор любовь к Первому Риму вытесняется влечением к Третьему, к Москве, так что в декабре 1840 года Гоголь пишет К.С. Аксакову из столицы Италии: «Посылаю вам поцелуй, милый Константин Сергеевич, за ваше письмо. Оно сильно кипит русским чувством и пахнет от него Москвою… Зазывы ваши на снега и зиму тоже не без увлекательности, и почему ж иногда не позябнуть? Это часто бывает здорово. Особливо, когда внутреннего жару и горячих чувств вдоволь» . Примечательно, что это пишет человек, более всего, кажется, боявшийся мороза.

Примечателен и неуспех русско-итальянских католиков в деле обращения Гоголя в латинскую веру: еще с 1839 года писатель подчеркнуто противостоял их обольщениям . В римских письмах Гоголя упоминаются многие даже самые мимолетные знакомства, однако нет «ни малейшего намека о таких, во всяком случае, близких знакомых поэта, как молодые Семененко и Кайсевич», - покинувших Польшу ксендзах, усиленно старавшихся обратить Гоголя . Это говорит об изначально осторожном отношении писателя к католическим влияниям, об изначальном внутреннем отторжении (при том что в Риме ему было очень выгодно поддерживать добрые отношения с католиками).

Перемена сознания, конечно, отразилась и в художественном творчестве Гоголя. Причем изначально, по наитию, чувствуя глубинное основание своих взглядов и грядущее проявление этого основания, он выражал влечение к Первому Риму не от собственного лица, а через отстраненное сознание повествователей и героев. Так, если в «Портрете» (1834-1842) повествователь говорит о «чудном Риме», а в «Риме» (1838-1842) другой повествователь всемерно развивает этот образ, то за их голосами слышится более сдержанное суждение самого писателя, который показывает, как, например, в «Риме» главный герой и повествователь увлечены стихией языческого пантеизма - она же источается руинами древнего Рима и окружающей природой и топит в себе христианский лик города вместе с душами его обитателей.

В повести «Рим» господствует образ угасающего, заходящего (за-падного ) солнца. В его обольстительном, томительном, манящем во тьму, призрачном свете растворяются души с отображенными в них чертами римского мира, языческого и христианского: все эти «гробницы и арки» и «самый безмерный купол» храма апостола Петра. А потом, «когда и солнце уже скрывалось… везде устанавливал свой темный образ вечер». В этом призрачном полубытии реют «светящиеся мухи», как некие падшие духи, мерцающие украденным у солнца магическим огнем. Они обступают исступленную человеческую душу, забывшую о Боге и о себе, и среди них - «неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола».

В слоге «Рима» устойчивы признаки антично-языческого поклонения красоте . В повести обнажается хаотическая, стихийная, пантеистическая подоснова внешне чинного языческого почитания «божественной» красоты человека и природы. Торжество хаоса над кажущейся светлой упорядоченностью языческого видения красоты подчеркивается в повести образами древних развалин, поглощаемых буйной природой, образом закатного света, иссякающего во тьме, и самой сбивающе неожиданной оборванностью «отрывка», отданного, тем не менее, Гоголем в печать.

В «Риме» молодой князь почувствовал «какое-то таинственное значение в слове “вечный Рим”» после того, как взглянул на свое итальянское отечество издалека, из суетного Парижа. А между тем сам Гоголь, работая в итальянском Риме над повестью о римском князе, начал наконец понимать римское, всемирно-державное достоинство собственной родины и ее древней столицы - Москвы. Это понимание отразилось в первом томе «Мертвых душ», завершаемом одновременно с повестью «Рим»: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе… Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?.. Здесь ли, в тебе не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?.. И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественною властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..» Рассуждающий так повествователь уже предельно близок самому Гоголю, и не случайно он именуется «автором». Первый том «Мертвых душ» завершается прямым провозглашением непревзойденного державного могущества России: «…гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Чичиков, который, по замыслу Гоголя, должен был переродиться в православно-державном духе, уже в первом томе касается основ соответствующего учения, хотя и не очень ему еще близкого: «Чичиков начал как-то отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…»

О перемене сознания самого Гоголя свидетельствует его наблюдение, сделанное во время приезда Николая I в Рим и тут же поведанное в письме А.П. Толстому от 2 января н. ст. 1846 года: «О государе вам мало скажу… Его повсюду в народе называли просто Imperatore , без прибавления: di Russia , так что иностранец мог подумать, что это был законный государь здешней земли» . Гоголю хочется видеть, что сам итальянский народ, «римляне» (как особая коренная часть этого народа) подтверждают возродившееся в России представление о православно-русской державе как единственной законной преемнице «римской» власти.

Возвращаясь из-за границы на родину, Гоголь предпочитает жить в Москве, причем с конца 1840-х годов, после путешествия ко Святым местам, в его душе крепнет желание вообще никуда не выезжать из Отечества и даже вообще не покидать Москвы: «Ни за что бы я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Россия все мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно это как бы та земля, откуда ближе к родине небесной» (письмо А.С. Стурдзе от 15 сентября 1850 г.) .

Россия для зрелого Гоголя - это именно Третий Московский Рим: не сладостный рай на земле, а суровая временная крепость, ограждающая верные Христу души от видимых и невидимых врагов и позволяющая благополучно перейти от краткой земной жизни к вечному загробному существованию с возможным последующим вселением (если Христу будет угодно) в Царствие Божие, которое «не от мира сего».

Древний образ подобной христианской крепости на земле - монастырь, и Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» прямо пишет: «Монастырь ваш - Россия!» Христианское смирение России-монастыря оборачивается воинственностью, лишь когда возникает угроза святыне веры: «…или вы не знаете, что такое для русского Россия. Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать ее. Чернецы Ослябля и Пересвет, с благословенья самого настоятеля, взяли меч, противный христианину» .

Москва для позднего Гоголя - самое святое место в России-монастыре, а Петербург - самое далекое от святости: «Тут найдется более свободного, удобного времени для бесед наших, чем в беспутном Петербурге»; в московских разговорах об «истинно русском добре» «воспитывается твердыня нашего характера и разум озаряется светом» (письмо А.О. Смирновой от 14 октября 1848 г.) . Движимый этим представлением, Гоголь в «Развязке “Ревизора”» (1846) влагает в уста «первого комического актера» мысль: «… слышим благородную русскую нашу породу… слышим приказанье Высшее быть лучшими других!» . В «Светлом воскресенье», заключительной главе «Выбранных мест…», Гоголь уверяет и себя, и соотечественников, что именно в России скорее восстановится чистота древнего христианства, утраченная повсеместно, и восстановится, поскольку в России она более всего сохранилась. Суть христианства - вера в вочеловечение Христа-Бога, Его смерть на кресте за грехи людей и Воскресение из мертвых - дабы и павшие люди воскресли. О Светлом Воскресенье Христовом Гоголь пишет: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского?.. Такие мысли не выдумываются. Внушением Божиим порождаются они разом в сердцах многих людей… Знаю я твердо, что не один человек в России… твердо верит тому и говорит: “У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!”».

Каждый чиновник российской православной державы, по Гоголю, должен быть одновременно и «честным чиновником великого Божьего государства» (Развязка « ») , которое отображается и предсуществует на земле своим преддверием - в виде русского : «Дружно докажем всему свету, что в Русской земле всё что ни есть, от мала до велика, стремится служить Тому же, Кому всё должно служить что ни есть на всей земле, несется туда же… кверху, к Верховной вечной красоте!» , - высказывает «первый комический актер» мысли, близкие самому Гоголю. Россия и должна явить заблудшему миру образец державного богопочитания.

В <«Авторской исповеди»> Гоголь подводит итог своему державному учению: «Итак, после долгих лет и трудов, и опытов, и размышлений… я пришел к тому, о чем уже помышлял во время моего детства: что назначенье человека - служить и вся жизнь наша есть служба. Не забыть только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить в нем Государю Небесному и потому иметь в виду Его закон. Только так служа, можно угодить всем: государю, и народу, и земле своей» . Таково одно из возможных определений православно-«римской» симфонии Церкви и государства. Церковь и осуществляемое через нее служение Богу - это содержание государственной жизни, а государство - ограда Церкви как народа Божиего.

В главе «Выбранных мест…» «Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве» Гоголь напоминает соотечественникам и всему человечеству подлинную сущность Православия и роль России в его развитии: «Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая… одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, - и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!» .

Средоточие церковной жизни - богослужение, литургия, и Гоголь, размышляя о «нашей литургии» ( . 1845-1851), указывает, между прочим, на «римскую» символику в ней, например в «Херувимской песни» («…яко да Царя всех подъимем, ангельскими невидимо дориносима чинми, аллилуия!»): «Был у древних римлян обычай новоизбранного императора выносить к народу в сопровождении легионов войск на щите под осененьем множества склоненных над ним копий. Песню эту сложил сам император, упавший в прах со всем своим земным величием пред величием Царя всех, копьеносимого херувимами и легионами небесных сил: в первоначальные времена сами императоры смиренно становились в ряды служителей при выносе Святого Хлеба… При виде Царя всех, несомого в смиренном виде Агнца, лежащего на дискосе, как бы на щите, окруженного орудиями земных страданий, как бы копьями несчетных невидимых воинств и чиноначалий, все долу преклоняют свои главы и молятся словами разбойника, завопившего к Нему на кресте: “Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Своем”» .

Иеромонах Симеон: «От того, что на Украине делают с произведениями Гоголя, действительно перевернешься в гробу»

«Гоголь – один из самых близких к Церкви классиков русской литературы. Мы знаем, что и Пушкин, и Достоевский после долгих борений и метаний в конце концов обрели веру и стали истинно, а не номинально православными.

Гоголь же всю свою жизнь активно участвовал в богослужебной жизни, исповедовался, причащался. А в зрелые годы духовные вопросы его стали волновать даже больше литературных.

Гоголь говорил, что главное дело в его жизни – это душа. Да и само творчество свое он мыслил как служение Богу, послушание, от которого он не вправе уклониться.

Но Гоголь как аскет, человек, живший глубокой духовной жизнью, мало известен в нашей стране», – сказал в интервью «Комсомольской правде» иеромонах Симеон (Томачинский), специалист по творчеству Николая Васильевича Гоголя, автор кандидатской диссертации о его творчестве.

Как отметил отец Симеон, Гоголь писал целые трактаты на религиозно-нравственные темы: «Например, «Правило жития в мире» и «Размышления о Божественной литургии». Для того, чтобы читать в подлиннике святоотеческие источники, Гоголь даже специально изучал греческий язык.

В советскую эпоху эта сторона в творчестве писателя замалчивалась. Считалось, что «ранний» Гоголь – это замечательный художник, а в поздние годы он немножко сошел с ума. Поэтому многие духовные творения Гоголя даже не вошли в полное (академическое) собрание его сочинений. А о некоторых вообще узнали только в последние годы.

Например, нашли множество тетрадей, в которые Гоголь собственноручно переписывал богослужебные тексты из церковных книг. Сейчас они хранятся в рукописном отделе Пушкинского дома. К тому же Гоголь переписывал труды святых отцов: Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Василия Великого и других. Для него это было источником вдохновения».

Но гораздо больше всех сейчас занимают не духовные сокровища, открытые в Гоголе, а то, кем он был: русским или украинцем, – обратил внимание иеромонах. По его мнению, «Гоголь считал себя и тем, и другим. Он писал «сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская». Гоголь очень любил Москву и Санкт-Петербург, но также сильно любил Киев, свою родную Полтаву и Диканьку.

А мы сейчас берем пилу и искусственно делим Гоголя. Это все равно, как сердце, душу напополам поделить. Но для нынешних украинских властей такой Гоголь, как он есть, неудобен. Сбрасывая Гоголя с корабля современности, украинские националисты отрекались от того, что было в их народе самого лучшего, самого великого.

Ведь, если бы не Гоголь, весь мир намного меньше знал бы об украинском народе, его традициях и великом, несокрушимом духе. С другой стороны, нынешние попытки пристегнуть творчество Гоголя к определенной идеологии тоже оказываются провальными. Ведь сам он писал, что русские и украинцы – это два народа, которые дополняют друг для друга и созданы для того, чтобы жить вместе.

Призванием украинцев Гоголь считал сохранение своей самобытности и православной цивилизации. А именно Россия и стала последним оплотом Православия после падения Константинополя. Гоголь считал, что только вместе русские и украинцы могут явить «нечто совершеннейшее в человечестве». Не в битвах за цену на газ, а в каких-то созидательных делах.

При всем при этом Гоголь был преданным сыном своей страны и никогда не отрекался от того, что он украинец».

Рассуждая о том, почему Н.В.Гоголь писал свои сочинения на русском, а не на украинском языке, отец Симеон заметил: «Гоголь в разговорах с друзьями-литераторами всегда подчеркивал, что для них всех должна быть одна святыня – это язык Пушкина.

Он считал русский язык необыкновенно живым, способным вмещать в себя разные наречия и диалекты и от этого становиться богаче, создавая пеструю палитру оттенков. При переводе Гоголя на украинский очень многое теряется, становится однотонным и однообразным. Это все равно, что картину, написанную яркими красками, взять и замазать одним цветом».

По его словам, современные переводы Гоголя на украинский язык также грешат неполнотой и избирательностью к текстам классика. В произведении «Ночь перед Рождеством» Гоголь «показывает родственную связь между Россией и Украиной, пусть и в юмористическом жанре. Это эпизод, в котором запорожцы приезжают просить помощи у Императрицы Екатерины, и та им помогает.

Но когда «Ночь перед Рождеством» переводили на украинский эту сцену сильно урезали. В украинском варианте казаки уже не кланяются русской Царице и не напоминают о том, что перевели ее армию через Перекоп и помогли взять Крым».

В повести же «Тарас Бульба» выпущенную на современной Украине «в переводе оголтелого националиста Николая Садовского гоголевские слова «Русь» и «русский» везде скрупулезно заменены на «Украина» и «украинский». Например, «широкая разгульная замашка русской природы» переводится как «широкий гуляцкий замес украинской натуры».

«Проявление русской силы» заменяется на «украинской». А ведь русская сила – это у Гоголя более общее и высокое понятие, которое включает в себя и украинскую силу. Это все равно, что фразу: «птицы – замечательные существа» перевести как «дрозд – замечательно существо», – заметил отец Симеон. «От того, что сейчас на Украине делают с произведениями Гоголя, действительно перевернешься в гробу», – с грустью заметил священник.

Кроме того, заметил отец Симеон, «если украинцы признают Гоголя «своим», значит, они должны признать его концепцию и читать на русском языке. Но с этим они согласиться не могут. Поэтому переводят Гоголя и тем самым вытесняют его в сферу зарубежных писателей.

Отказываясь от своего гения, Украина по сути пилит сук, на котором сидит. Да, можно не соглашаться с Гоголем, но пусть он говорит свободным голосом, не надо его цензурировать, исходя из сиюминутных политических идей. Потому что идеи эти со временем испарятся, а великое творчество Гоголя останется».