Гоголь и православие. Православный романтизм гоголя

Действительно, "в нравственной области Гоголь был гениально одарен; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие "великую русскую литературу", ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы".

Любовь к России, её монарху и монархической государственности, Гоголь выразил как в своих художественных сочинениях, так и в духовной прозе и в частности в «Выбранных местах из переписки с друзьями». В своих произведениях Гоголь продолжал развивать идею о Третьем Риме, призывал своих соотечественников вернуться к идеалам Святой Руси. К сожалению, до последнего времени монархическая и патриотическая позиция Николая Васильевича осталась непонятой, и в сознании большинства людей Гоголь представляется как сатирик, критик крепостничества и основателя натуральной школы. Даже такой выдающийся русский и философ как В.В. Розанов, не до конца понял суть основных положений и идей Николая Васильевича. Однако, в конце жизни, став свидетелем разрушенного русского царства, отмечает в «Апокалипипсисе нашего времени» следующее: «Прав был этот ужасный хохол». Наверное, это можно объяснить тем, что Розанов в этом «апокалипсисе» увидел точное пророчество и правоту Гоголя. В некотором смысле Гоголя можно считать писателем эпохи апокалипсиса. И может быть только сегодня, мы можем по настоящему приблизиться к истинному пониманию Николая Васильевича.

Основной мыслью Гоголя была критика западнического периода русской истории, выражавшееся в критике Петербурга как «города «мёртвых душ», чиновников, не знающих и не понимающих своей собственной страны, роботов и кукол, живущих без почвы и души, где фактически отсутствует духовная личность.

Вопрос патриотического служения России, честного, добросовестного исполнения каждым русским своих служебных обязанностей всю свою жизнь волновало Гоголя. «Мысль о службе, признавался Гоголь в Авторской исповеди, у меня никогда не пропадали». В другом месте он пишет следующее: «Я не знал ещё тогда, что много любви к ней, которая бы поглатила уже все другие чувства, нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всём смысле этого слова. А потому и не мудрено, что не имея этого в себе, я не смог служить так, как хотел, несмотря на то, что сгорал действительно желанием служить честно».

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь выступает как сторонник самобытных начал Святой Руси и призывает своих соотечественников осознать свою неповторимую и национальную сущность, историческое призвание России, уникальность её культуры и литературы. Так же как и славянофилы, Николай Васильевич был убеждён в особой миссии России, которая, по его словам, чувствует Божию руку на всём, что сбывается в ней, и чует приближения другого царства. Эта особая миссия России связывалась с православием как наиболее истинным, неискажённым (в отличие от католицизма или протестантизма) христианством.

Размышляя об основах русской цивилизации, Гоголь особое внимание уделяет роли Православной Церкви в жизни России, утверждая, что Церковь не должна существовать отдельно от государства, без монарха невозможно полноценное его существование. Он был согласен с А.С. Пушкиным в том, что «государство без полноценного монарха автомат:много-много, если оно достигнет того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полноценного монарха то же, что оркестр без капельмейстера».

Сам Гоголь в «Переписке с друзьями» призывает своих, ставших интеллигентами-космополитами, соотечественников осознать самих себя, свою национальную душу, свою русскую сущность и своё православное миропонимание, сделав то, к чему он так тяжело шёл всю свою жизнь. «Всё неустройство русской жизни, вполне обоснованно» - считает Гоголь, «Происходит от того, что русский образованный класс перестал после реформ Петра I, ценить то великое, духовное сокровище, которое всегда ценил русский народ Православие» . Интеллигенцию же, чтобы она понимала свою страну, он призывал «проездиться по России», ибо этот слой, живя в стране, «её не знает». «Великое незнание России посреди России», таков неутешительный вердикт русского писателя и патриота, который полностью актуален и злободневен сегодня.

Анджело Тамборра

Фрагмент из книги "Католическая церковь и русское православие. Два века противостояния и диалога".

Несмотря на полемические и в определенной степени официальные заявления Муравьева и ему подобных, многие русские — писатели, мыслители, художники — в XIX веке, будучи православными, во время своих традиционных путешествий в Италию испытывали притяжение центра католического мира. Среди них в первую очередь необходимо со всех возможных точек зрения — духовной, культурной и художественной — рассмотреть такую заметную личность, как Николай Васильевич Гоголь. К тому же, если, по словам Этторе Ло Гато, "без Рима нельзя психологически понять Гоголя, в частности, возможно, и в самом главном и самом русском его произведении — Мертвых душах" (1), то его личность — как человека и как писателя — необходимо рассматривать и в религиозном контексте.

Николай Васильевич Гоголь прибыл в Рим в марте 1837 года и покинул Италию — после частых поездок в Россию и прочие страны — в январе 1848 года. То было десятилетие знакомств, новых занятий и размышлений, в том числе религиозных, сосредоточенных в первую очередь на центре католического мира, даже когда в 1838 году противостояние Петербурга и Рима достигло точки кипения. В целом Гоголь отнюдь не остался глух к эху первого чаадаевского Философического письма, которое еще звучало в среде русской интеллигенции. Итак, он прибывает в Рим, когда в отношениях России и Запада сложилась не очень благоприятная обстановка. Тем не менее она не повлияла на Гоголя как писателя и мыслителя.

Что касается первых — самых сильных — впечатлений, Гоголя в Риме поразила наивная, непосредственная, если угодно, деревенская религиозность народа: "Лишь в Риме молятся, — писал он в 1838 году, — в прочих местах лишь притворяются". Его привлекают своеобразные формы народного благочестия, процессии и другие проявления религиозного чувства, наподобие знаменитой инфьораты в Дженаццано, пышные церемонии в соборе св. Петра, который в конце концов становится целью многих его прогулок ("… и так ведь оно и должно быть…"). Несмотря на это, он до конца останется верен церкви своих отцов.

По мнению Гоголя, в плане догматики и учения, на уровне принципов, как он писал своей матери, "наша религия и католическая абсолютно одинаковы, и потому нет на самом деле никакой нужды менять одну на другую". Позже, в 1847 году, он писал своему другу Шевыреву, успокаивая относительно своих якобы католических наклонностей: "Что до католичества, то я говорю тебе: ко Христу скорее можно прийти протестантским путем, чем католическим".

Одним словом, оставаясь непревзойденным в религиозном понимании Запада, именно в Риме он становится более просвещенным, лучше осознает ответственность православного верующего (2).

Действительно, в Риме Гоголь осознал все богатство совершенного христианства — "интеллектуального, мистического ив то же время социального, а не только нравст- венного". Он прочел I doveri dell’uomo (Обязанности человека) Сильвио Пеллико, от княгини Волконской и ее подруги Смирновой слышал о Лакордере и иезуите Равиньяне.

Именно в Риме у Гоголя созревает убеждение в том, что церковь как историческое понятие, будь то Православная или Католическая, — играет исключительно высокую, определяющую роль в истории человечества. Это убеждение он высказывал в своих трудах, в переписке и в разговорах с друзьями как на Западе, так и в России. Он не стал католиком, но, оставшись православным, открыл в себе внутренне сосредоточенного христианина (3).

Его духовная и религиозная драма началась в те месяцы, когда он был тяжело болен, в 1840 — 1841 годах, которые он провел в Венеции, где чувствовал "уже запах могилы". Пройдя духовный путь, подобный чаадаевскому, Гоголь душой чувствовал всю драматичность дилеммы: нужно ли находить Бога в человеческом мире , как учит Католическая церковь, которая проникает в общество, чтобы привести людей к вечному спасению? Или же путь спасения лежит через полное отвержение суетного мира?

В последнее десятилетие жизни Гоголь бился в поисках решения этой проблемы. Для начала, уже заканчивая в Риме первый том Мертвых душ , писатель, чтобы заполнить пробелы в своем религиозном образовании, читает отцов Греческой церкви в русском переводе, украинские проповеди XVIII века, не пренебрегает и работами Боссюэ Traité de la concupiscence (Трактат о вожделении) и Elévations sur les Mystères {Возвышенные рассуждения о таинствах) . Затем, с 1844 года, он без колебаний встает на трудный путь мистицизма: читает древнее славянское Добротолюбие — знаменитую антологию исихазма, которая оказала сильное влияние на формирование русской православной духовности, но при этом не расстается и с трудом Фомы Кемпийского De imitatione Christi (О подражании Христу ), прося своего приятеля Шевырева, чтобы тот послал эту книгу в подарок на новый 1844 год их друзьям-славянофилам Погодину, Аксакову и Языкову. Он призывает всех к религиозной практике, из-за чего иногда подвергается в салонах насмешкам, где его обзывают "монахом" и "сумасшедшим".

Будучи во всем сыном романтической эпохи, он создал в своей душе культ Средневековья, когда церковь и культура, религия и светское общество были тесно между собой связаны. Отсюда возникает, как ему казалось, необходимость вернуться к всеобъемлющей религиозной культуре, воплощающей принципы христианской религии в общественной жизни. Исходя из этих посылок, Гоголь именно в Риме начинает замечать важное различие между церквами Востока и Запада. С его точки зрения, для западного христианства — реалистичного и конкретного — всегда было характерно взаимопроникновение религии и общества; христианство восточное, напротив, в конце концов пришло к тому, что стало различать два плана реальности — церковный и природный, так что в вопросах вероучения и внутреннего устройства Православная церковь веками относилась с некоторым безразличием к конкретным проблемам жизни. Как мы помним, к таким же выводам пришел и Чаадаев.

Тем не менее Гоголь не верил в созидательную силу протестантизма и католичества, ответственных за одну из самых ужасных трагедий в европейской истории. С другой стороны, он, согласно Зеньковскому, твердо верил в творческую силу православия, поскольку оно сумело развить концепцию богочеловечества, которая придает смысл обществу, целиком пронизанному духом церкви.

Гоголь любил повторять: "Всякий должен служить Господу на своем месте, но не так, будто бы он нам чужой". Поэтому, начав с критики современного общества с эстетической, нравственной и религиозной позиции, он свидетельствовал о стремлении к цивилизации, глубоко просвещенной религией: лишь на основе примирения между христианством и светским обществом мог начаться новый, плодотворный период человеческой истории.

Подобного рода убеждения, которые Гоголь высказывал друзьям с тем, чтобы они обратились к более глубокой религиозной жизни, а затем изложенные широкой публике в Выбранных местах из переписки с друзьями, конечно, должны были встретить насмешки и непонимание. Несомненно, в его "религиозной драме", как и в "фантастическом универсуме", большое место занимала утопия (4), но он, следуя путем мистиков вроде Фомы Кемпийского, не мог отдавать себе в этом отчета. Он подвергся нападкам Виссариона Белинского, который в своем знаменитом письме несправедливо упрекал Гоголя в поддержке абсолютистского режима Николая I. Официальные представители Русской православной церкви также смотрели на писателя с подозрением, поскольку он первым из светских деятелей высказался о предназначении церкви. Ни погружение в религиозную практику, ни разочаровавшее писателя путешествие в Иерусалим не принесли ему покоя. Вернувшись на родину в конце апреля 1848 года, он продолжает путь аскета, завершив его трогательными Размышлениями о божественной литургии. Вдохновение для этой книги, опубликованной уже после смерти автора, в 1857 году, Гоголь черпал из знания Римской церкви и восхищения ею. Он поставил себе весьма определенную цель: предложить русским простое для понимания руководство, которое объясняло бы смысл литургических действий, символику жестов, сущность божественной тайны. Лишь таким образом можно было тронуть сердца современников, чтобы они осознали сущность христианства в этом мире (5).

Итак, Гоголь прошел долгий духовный и религиозный путь, и все это время центральное место в его мыслях и мучениях занимал вопрос диалектической взаимосвязи Русской и Римской церквей. Главным, что великий писатель хотел сказать будущим поколениям, было, по всей видимости, вот что: необходимо обновить церковь Востока, используя опыт Западной церкви в том, что касается ее мировоззрения и места в обществе.

——————

1 Lo Gatto Е . Russi in Italia. Dal secolo XVII ad oggi. Roma, 1971. P. 124.

2 Зеньковский Н. Русские мыслители и Европа. Париж (не датировано ). С . 42 ел .; Schulz В . Pensatori russi di fronte a Cristo. Vol. II. Firenze, 1949. P. 84; Behr-Sigel E. Le message de Gogol’//Contacts. 1949. P. 42.

В истории известны случаи, когда одной удачной фразой, всего несколькими словами, выигрывались споры или решались государственные дела. Так, жители одного античного города, решив установить статую, позвали двух известных скульпторов: один из них долго описывал, какой красивой должна быть статуя; а другой поднялся на трибуну и произнес: «Граждане, все, что он только что сказал, я обязуюсь создать». И выиграл. Однако были случаи, когда одно неправильное слово разрушало прекрасный замысел…

Выход «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя вызвал жаркие споры и бурю недоумения и непонимания у современников.

Например, так писал о книге Н.В. Гоголя: « Можно сказать, что она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного. Он писатель, а в писателе непременно «от избытка сердца уста глаголют», или: сочинение есть непременная исповедь сочинителя, по большей части им не понимаемая, а понимаемая только таким христианином, который возведен Евангелием в отвлеченную страну помыслов и чувств в ней различил свет от тьмы; книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы Истины. Тут смешение; тут между многими правильными мыслями много неправильных.
Желательно, чтоб этот человек, в котором заметно самоотвержение, причалил к пристанищу Истины, где начало всех духовных благ.
По этой причине советую всем друзьям моим заниматься по отношению к религии единственно чтением Святых Отцов, стяжавших очищение и просвещение по подобию Апостолов, потом уже написавших свои книги, из которых светит чистая Истина и которые читателям сообщают вдохновения Святого Духа. Вне этого пути, сначала узкого и прискорбного для ума и сердца,- всюду мрак, всюду стремнины и пропасти!»

Мы снова беседуем с профессором филологического факультета, д.ф.н., специалистом по риторике и теории языка о риторических приемах и ошибках, их роли в нашей повседневной жизни.

– Александр Александрович, почему «Выбранные места из переписки с друзьями» вызвали такое неприятие даже у близких друзей Гоголя? Были ли для этого объективные причины?

– Мне кажется, что в тексте «Выбранных мест из переписки с друзьями» ничего такого, что говорило бы о некоторой его «неадекватности» и сложном психологическом состоянии, нет. Текст прекрасно написан, но дело в том, что Гоголь, очевидно, допустил некоторые риторические ошибки. Подобные риторические ошибки предполагают отрицательную реакцию читателя. Возьмем гоголевский текст «Нужно любить Россию» из «Выбранных мест из переписки с друзьями». Как Гоголь обращается к читателю? Он говорит «вы », «не спастись вам », «не полюбивши Россию, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам ».

– Может быть, это обращение – следствие того, что это письмо изначально обращено к конкретному человеку…

– Может быть. Но в любой подобной ситуации, когда человек высказывает некоторое поучение, ему следует следить за местоимениями, которые он употребляет. Местоимения и личные глагольные формы являются важнейшим инструментом формирования как образа аудитории – адресата речи, так и и образа автора. Чтобы избежать этих неприятных, отрицательных ассоциаций, опытные проповедники используют риторическую фигуру, которая называется иногда эналлагой местоимения. Если бы Н.В. Гоголь вместо слова «вам» употребил слово «нам» или даже слово «мне», то аргументация сохранила бы свою убедительность, а обращение предстало бы более мягким и тактичным. Получается так, что Гоголь поучает своего адресата, а поскольку письма были опубликованы, адресатом оказывается не конкретное лицо, которое, может быть, и ожидало такого поучения, но широкий круг читателей.

– То есть получается, что он отделяет себя ото всех…

– Да, в глазах читателя получается, что автор претендует быть неким учителем жизни. А какое право на подобную роль Н.В. Гоголь имеет? Он не священник, но и священники обычно так не обращаются к пастве. Когда опытный проповедник строит поучение, он старается смягчить остроту так называемых дейктических элементов речи – средств обозначения участников общения: личных местоимений, личных форм глагола, обозначающих адресата речи, – обобщая их и включая самого себя в состав поучаемых. Это просто. Но такие простые приемы и создают положительное отношение к автору.

– Можно сказать, что раздражение гоголевским текстом вызвано в основном несоблюдением такого простого риторического правила?

– Мне кажется, это одна из риторических ошибок, которые допустил Н.В. Гоголь. Такие ошибки довольно многочисленны, я просто постарался привести показательный пример. Надо сказать, что когда я предлагал для разбора и оценки этот текст ученикам, они воспринимали его так же, как современники Гоголя.

– Но в то время, когда учился Гоголь, риторику изучали?..

– В учебных риториках того времени, кажется, нет указаний на подобные ошибки, но вот , кстати говоря, несколько лет преподававший риторику, никогда их не допускал.

– Может быть, ошибка была связана с отсутствием в то время возможностей для публичной речи?.. Не было практики, и поэтому фигуры воспринимались больше как украшение…

– Практики было достаточно – священники произносили проповеди, ораторы произносили публичные речи, журналисты писали статьи… Иные допускали риторические ошибки, иные не допускали. Люди во все времена поступают правильно и ошибаются примерно одинаковым образом. Мы ошибаемся особенно часто, когда охвачены порывом усовершенствовать человечество.

– А есть еще какие-то распространенные ошибки, помимо этой, которые вы учите своих студентов избегать в публичной речи?

– Разумеется. Во-первых, ритор должен всегда помнить, что всякая речь содержит одну и только одну мысль, лежащую в ее основании. Полезно также помнить, что всякое публичное высказывание имеет начало, середину и, особенно существенно, конец. Если мы стремимся кого-либо в чем-либо убедить аудитории, наши доводы должны быть убедительны не для нас, а для тех, кого мы убеждаем. Когда мы обращаемся ко многим с устной публичной речью, полезно помнить, что мы не беседуем с приятелем. Устная публичная речь отличается от разговорной своей литературной формой. С публичной речью мы обращаемся к людям, согласившимся слушать нас и тем самым оказавшим нам доверие и внимание, а потому справедливо ожидающим и от нас уважения. Это и есть первые правила риторики. И, наконец, главное в любой речи не то, что сказал оратор или писатель, а то, о чем он предпочел умолчать.

– А какая из этих ошибок труднее всего изживается?

– Увы, все они все изживаются с большим трудом – тщательной подготовкой каждого публичного выступления, практикой, критическим отношением к своим мыслям и словам, навыком продумывать и ценить каждое сказанное слово.

«-Что вы можете рассказать о роковых заблуждениях Гоголя?…

Мистические настроения Гоголя, навеянные ему отцами церкви с их мрачной и отсталой философией, привели и не могли не привести к духовному краху великого русского писателя. В результате этого краха он сжигает второй том «Мёртвых душ», который, впрочем, был слабее первого тома, оттого, что он оказался пропитан растленным духом церковников, скрывающихся в катакомбах и мрачных закоулках Оптиной пустыни и прочих притонов воинствующих мракобесов…

Так-так. Вы, конечно, прочли второй том и оттого так уверенно его отрицаете?

Нет. Всё это нам рассказывала ещё в селе учительница литературы». (3, С. 5).

Этот эпизод из «Печального детектива» В. Астафьева –печальное свидетельство того, как долгие годы наша школа «проходила» «Выбранные места из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя. И это в лучшем случае, в худшем – Гоголь оставался только автором первого тома «Мёртвых душ», а всего, что последовало за поэмой, в том числе и «Выбранных мест из переписки с друзьями», как будто даже и не существовало.

В советском литературоведении творчество и жизнь, и весь внутренний облик Гоголя освещались предвзято. За объяснением причин далеко ходить не надо – всё диктовала идеология антицерковного характера.

Только сегодня начинается изучение Гоголя с единственно правильной позиции православного мировоззрения, ведь таково и мировоззрение самого Гоголя. Хорошо, что сегодня мы имеем возможность открыть Гоголя как православного писателя – просветителя, взглянуть на его труды с новых позиций, не умалчивая о сложном пути Гоголя к истинной вере, дать оценку «Выбранным местам…» не только с «единственно правильной» позиции В.Г. Белинского.

Цель данной работы - попытаться обозначить религиозно-нравственные ориентиры, заявленные Николаем Васильевичем в несколько неожиданном для него эпистолярном жанре, и дать с помощью недавно открытых для широкого круга читателей работ К.В. Мочульского, М.М. Дунаева, С.Л. Франка, о. Зеньковского, святителя Игнатия Брянчанинова оценку писательскому труду Гоголя.

Объём данной работы не позволяет останавливаться подробно на анализе произведений Гоголя, да это и не отвечает цели данной работы. Духовные искания писателя входят прежде всего в круг рассматриваемых проблем.

1. Основы мировоззрения Гоголя

1.1. Мировоззрение Гоголя в 30-е гг.

«Боже, как грустна наша Россия», - воскликнул Пушкин, когда Гоголь прочитал ему отрывки из «Мёртвых душ». Эта оценка великого русского поэта послужила мерилом для суждений о художественных творениях Гоголя вплоть до конца XIX века. Гоголя воспринимали и приветствовали как великого реалиста и сатирика; если в близких Гоголю славянофильских кругах радовались народности его типов, то радикальные западники чествовали в нём социального критика, который, по его собственным словам, заметил «сквозь видный миру смех неведомые незримые миру слёзы» и - так они думали, обличал нищету русской жизни, несправедливость и развращённость существующего порядка.

Но это не была вся правда о Гоголе. Только поколению конца XIX века, по мнению С.Л. Франка, в совершенно новой ситуации, более благоприятной для познания духовной реальности, удалось глубокое проникновение в жизнь души и художественного творчества Гоголя. Розанов, Мережковский, Брюсов обратили внимание на многие примечательные черты редкостного религиозно-метафизического ощущения жизни уже в произведениях писателя. В общепризнанном обличителе нравов с самого начала обнаружился мистически одарённый дух, который в своих изображениях жизни выражал не внешнюю реальность, а свою собственную внутреннюю тревогу; сатирические образы оказывались порождением его мучительно-болезненной фантазии. Его личную сущность отличало острое врождённое чувство присутствия в мировом бытие демонического – равно ужасного, как и пошлого и злого. Кажется, это мироощущение было у него врождённым.

Один из лучших исследователей творчества писателя К.В. Мочульский считает, что объясняется это, видимо, прежде всего огромным влиянием горячо любимой матери, Марии Ивановны, женщины набожной, суеверной, со странностями. Всю жизнь она прожила в необъяснимых, мучительных тревогах. Искренняя и подлинная религиозность её окрашена боязнью надвигающихся бедствий и смерти. Гоголь похож на свою мать: то весёлый и жизнерадостный, то «безжизненный», как будто с детства запуганный и испугавшийся на всю жизнь. Самым страшным воспоминанием детства станет рассказ матери о Страшном Суде, о вечных муках грешников. Об этом потрясении он уже никогда не забудет: «…это потрясло и разбудило во мне чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли» (19, С. 8). Из этого эпизода видно, что религиозное сознание Гоголя вырастет из сурового образа Возмездия.

Важная особенность гоголевского художественного творчества слишком проявится уже в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»: очень много нечистых в образной системе, и поминаются бесы часто не только персонажами, но и самим автором. Мережковский и Розанов дают этому крайние оценки. Один готов видеть чуть ли не в каждом персонаже Гоголя одно из воплощений беса, другой отождествляет с ним самого автора. Но не будем забывать и мнение самого автора: «Уже с давних пор я только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения человек вволю посмеялся над чёртом» (цит. по: 13, С.136). Гоголь не лгал, когда так говорил, но не все бесы под пером его становятся смешны. Свидетельством тому - дальнейшее его творчество.

М.М. Дунаев пишет: «Дерзнём предположить, что Гоголю дан был особый дар: обострённое видение и ощущение мирового зла, какое редко кому даётся в мире. Это и дар – и испытание души, призыв свыше к внутреннему ратоборству с открывшимся человеку ужасом» (13, С.137).

Первичными переживаниями в его душе действительно становятся переживания космического ужаса. Эти переживания станут главными мистическими переживаниями во всех ранних его произведениях. Мы встречаем это неожиданное признание в середине трогательного, любовно написанного рассказа о мирной жизни старой супружеской пары («Старосветские помещики» в сборнике «Миргород»), где он с необыкновенной силой описывает свой мистический опыт детских лет.

«Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, и после которого следует немедленно смерть. Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил моё имя… Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из саду и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню» (12, С.88).

В статье «Иконостас» П. Флоренский пишет об особенности мистического сознания: «…И то же – в мистике. Общий закон везде один: душа восторгается из невидимого и, потеряв его из виду, восхищается в область невидимого…И, воспарив горе, в невидимое, она опускается снова к видимому, и тогда пред нею возникают уже символические образы мира невидимого – лики вещей, идеи… Есть соблазн принять за духовное, за духовные образы, вместо идей – те мечтания, которые окружают, смущают и прельщают душу, когда пред нею открывается путь в мир иной… Пограничные с миром потусторонним, они, хотя и здешней природы, уподобляются существам и реальностям мира духовного; при подхождении к пределу этого мира, мы вступаем в условия существования хотя и непрерывно новые, однако весьма отличающиеся от обычных условий повседневности. И в этом – величайшая духовная опасность подхождения к пределу мира…Опасность же – в обманах и самообманах, на грани мира обступающих путника… Но стоит только, когда не сильна вера в Бога, когда человек опутан своими страстями и пристрастиями, - стоит только оглянуться на эти призраки, как они, от души оглянувшегося получив себе приток реальности, делаются сильны» (22, С. 28).

Иногда кажется, что Гоголь очень близко подходит к этой черте. Мрачная, скучная картина мира во многих его произведениях вырастает из внутренней установки Гоголя, это очевидно, об этом он сам всегда говорил. Но с другой стороны, совершенно неверно, считает С.Л. Франк, принимать мрачную гоголевскую картину мира за сугубо субъективный образ болезненного духа Гоголя и на этом основании объявить её не имеющей объективной значимости. Эту мысль подтверждает и Достоевский, говоря о том, что совершенно необоснованным предрассудком является мысль, будто бы познать истину могут только здоровые люди, а душевнобольные имеют дело с субъективными образами фантазии; как раз больные могут обладать особенно острыми способностями к восприятию мира, отсутствующими у здоровых людей: фактически благодаря болезненной склонности своего духа Гоголю удаются и важнейшие всеобщие религиозные знания, и, в особенности, проницательный и взгляд на истинную сущность его среды и его надломленного века.

Обратимся ещё раз к мысли об особой способности постичь глубину религиозных знаний. Тот же С.Л. Франк отмечает в статье «Религиозное сознание Гоголя», что писателю принадлежит заслуга почувствовать и изобразить демонию нехристианского и противохристианского мира. Уже только эта интуиция, по его мнению, говорит о глубине и религиозной значительности этого редкого духа. Религиозные и исторические взгляды Гоголя стояли, как мы сейчас понимаем, в тесной связи с особенностями его художественной интуиции. С доходившим до болезненности обострённым чувством зла и пошлости в человеческой жизни, демонической силы в мире; в его художественном творчестве соединяется глубоко скрытое, едва заметное на первый взгляд, страстное стремление к спасению. (Может, поэтому в его ранних произведениях Бог всё же сильнее сатаны). Иногда оно прорывается наружу, как в «Записках сумасшедшего», когда заболевший манией величия маленький чиновник после неописуемо смешного излияния мыслей вдруг наполняет мир захватывающим душу криком: «Маменька, спаси меня! Разве ты не видишь, как мучается твоё дитя?» (цит.по: 23, С.311). Позже, в «Авторской исповеди», Гоголь сам скажет о том, как в своём стремлении к истинному художественному постижению различных человеческих типов он постепенно пришёл к поискам сущности души человека и отсюда – к Христу, как единственно подлинному знатоку человеческой души.

Таковы религиозно-нравственные убеждения Гоголя в 30-е годы.

Тридцать шестой год Гоголь называет «великим переломом, великой эпохой моей жизни», развивая эту мысль в «Авторской исповеди». В ней он делит свою жизнь на молодость, когда «умному человеку приходят в голову глупости»; в эти годы он «сочинял, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза». Вторая половина – зрелость; в неё он вступил с помощью Пушкина. Гоголь стал задумываться о пользе, которую способны принести его «побасёнки». Мысль о самодавлеющей силе юмора, о том, что поэт сам свой высший суд, стала казаться ему узкой. Исследователь творчества Гоголя И. Золотусский пишет: «Этого не заметил Пушкин. Он не заметил, как с территории, отведённой Гоголю критикой и им, Пушкиным, тот перешёл на поле, где образ делался служащим идеи, за которой стояло новое, религиозное миросозерцание автора. Гоголь становился Гоголем , то есть тем, кем ему окончательно и предназначено было быть: творцом, для которого литература не профессия, а служение Богу, вложившему в него особый талант» (17, С.31).

По мнению того же И. Золотусского, трудно предположить, что Пушкин мог выпустить книгу, подобную книге писем Гоголя. Пушкин был хранитель «приличия» в литературе, что означало для него:

• невмешательство слишком личного в сочинения поэта;
• невмешательство читателя в это слишком личное .

Гоголь с первых строк «Выбранных мест из переписки с друзьями» оспорит это правило. В «Завещании», открывающем книгу, он заявил: «Прочь пустое приличие!» А в «Авторской исповеди», появившейся как ответ на критику «Выбранных мест», он скажет о своей книге: «…Здесь слетели все условия и приличия и всё, что таит внутри человек, выступило наружу; с той ещё разницей, что завопило это крикливей и громче, как в писателе, у которого всё, что ни есть в душе, просится на свет…» (12, С.665).

Обратим внимание и позже вернёмся к этой мысли, что исповедуется он не перед одним лицом, его исповедник – улица, площадь, Россия от Петербурга до Камчатки. Публичность его признаний шокирует, но и потрясает чистотой цели. Гоголь по нравственному убеждению нарушает завет Пушкина и, как считает И. Золотусский, «открывает русской литературе дорогу к Достоевскому и Толстому» (17, С.33).

Святитель Игнатий Брянчанинов отмечает ещё одно свойство таланта Гоголя, уже существующее в его произведениях, но ещё не проявившее себя в полной мере: «Большая часть талантов стремилась изобразить в роскоши страсти человеческие. Изображено певцами, изображено живописцами, изображено музыкою зло во всевозможном разнообразии. Талант человеческий, во всей своей силе и несчастной красоте, развился в изображении зла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут…Когда усвоится таланту евангельский характер, - а это сопряжено с трудом и внутреннею борьбою, - тогда художник озаряется вдохновением свыше, только тогда он может говорить свято, петь свято, живописать свято» (цит. по: 7,С. 219).

Итак, в тридцать шестом году Гоголь действительно пережил «великий перелом», «осознав себя национальным русским писателем» (19, С.22).

1.2. Мировоззрение Гоголя в 40-е гг.

Сороковые годы проходят в жизни Гоголя под знаком чужбины. Если первый заграничный период (1836-1839 гг.) полон жизнерадостности, беспечности, творческого подъёма, то жизнь за границей в период с 1842 по 1847 гг. полна испытаний, болезней и душевных исканий.

К этому периоду относятся обвинения в адрес Гоголя в увлечении католичеством. Но по свидетельству писателя В. Вересаева (5, С.476) и по письмам самого писателя можно судить о несерьёзности такой оценки.

Более того, именно в сороковые годы меняется тон его писем к друзьям, по свидетельству С.Т. Аксакова он меняется даже внешне: «В этот год (1841) последовала новая, большая перемена в Гоголе, не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам. Впрочем, и по наружности он стал худ, бледен и тихая покорность воле Божией слышна была в каждом его слове» (цит по: 19, С.26).

Духовный путь Гоголя начинается с непонятного для многих желания выставить самого себя на всенародное обличение и посрамление. Выход в свет «Мёртвых душ» кажется ему благоприятным случаем; он просит друзей, литераторов и просто читателей критиковать его произведение как можно строже. Перед лицом всей Росси он готов выслушать обличение своих грехов (это слово заменило в его речи слово «недостатки») и принести покаяние. Кто-то усмотрел в этой жажде обнажить свою душу юродство, кто-то – бесстыдство. Кто-то расценил это как унижение, кто-то счёл подвигом. Друзья Гоголя приняли это за чудачество, за нелепый каприз. И Мочульский, и Франк отмечают, что Гоголь явно смешивал три разных плана: для него были равнозначащи его недостатки писателя, пороки человека и грехи христианина. К такому отождествлению художника с христианином не были готовы друзья Гоголя, да, пожалуй, и никто в России. Отметим, что духовные изменения произошли с Гоголем вдали от России, его близкие часто видели уже результат этих изменений, и зачастую этот результат их пугал. Например, ни С.Т. Аксаков, Ни Жуковский, ни Плетнёв, ни Шевырёв не могут принять его учительства, которым пронизаны его письма в Россию. «Но слушай: теперь ты должен слушать моего слова, - пишет он Данилевскому в 1841г.,- ибо вдвойне властно над тобою моё слово и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова. О верь словам моим! Властью высшей облечено отныне моё слово » (19, С.26).

В этом – основа будущего непонимания и неприятия «Выбранных мест». Готовая принять Гоголя – сатирика и юмориста публика не готова принять и понять Гоголя – духовного учителя и проповедника. Когда Гоголь перестал смешить и заговорил о Боге, никто не поверил, что комический писатель может быть учителем. В таком учительстве видится многим не смирение, а гордыня. Подтверждением этому звучит и отрывок из письма С. Шевырёва Гоголю, приведённый в книге Вересаева: «Ты избалован был всею Россиею: поднося тебе славу, она питала в тебе самолюбие. В книге твоей оно выразилось колоссально, иногда чудовищно. Самолюбие никогда не бывает так чудовищно, как в соединении с верою. В вере оно уродство» (5, С. 483).

Франк так же отказывает Гоголю в высоком даре учительства: «…у Гоголя не было призвания пастыря и проповедника; в этом чувствуется что-то искусственное» (23, С. 303).

Между тем в сороковые годы писатель проделал огромную духовную работу: он читает церковные книги, выписывая их из Москвы, постепенно они вытесняют светскую литературу; знакомится с опытом старчества, дружит сначала заочно, а потом лично с отцом Матфеем – духовным отцом писателя. Не все сразу заметили и поняли, что новое мировоззрение Гоголя закончено и глубоко духовно. Ушёл мрачный мистицизм первого периода творчества, Гоголь открыл для себя истину о религиозном смысле человеческой жизни и поверил в неё пламенно и всецело. Необычность его поведения, столь поразившая современников, заключалась, по убеждению исследователей его творчества, в том, что он стал проводить свою программу в жизнь. Увидев в призвании художника путь к спасению души, Гоголь взял на себя тяжесть этой ответственности. Его новые убеждения зазвучат во втором томе «Мёртвых душ», В «Театральном разъезде после представления новой комедии», в «Размышлении о Божественной литургии», задуманном в 1845 году.

После тяжёлой и таинственной болезни 1845 года главное внимание Гоголя окончательно направлено на путь внутренний – духовное самовоспитание.

В.А. Воропаев отмечает: « Если брать нравоучительную сторону раннего творчества Гоголя, то в нём есть одна характерная черта: он хочет возвести людей к Богу путём исправления их недостатков и общественных пороков – то есть путём внешним. Вторая половина жизни и творчества Гоголя ознаменована направленностью его к искоренению недостатков в себе самом – и таким образом, он идёт путём внутренним» (6, С.7). Внешняя жизнь по Гоголю – это жизнь вне Бога, а внутренняя – в Боге.

Отныне он считает:

• чтобы творить красоту, нужно самому быть прекрасным;
• художник должен быть цельной и нравственной личностью;
• его жизнь должна быть так же совершенна, как и его искусство.
• Служение красоте есть нравственное дело и религиозный подвиг.
• Чтобы исполнить долг перед человечеством, возложенный на него, писатель должен просветить и очистить свою душу,
• то есть писатель должен быть праведником.
• Двойным смыслом начинают звучать слова «подвиг» и «поприще»: аскетический путь и творчество – единая лестница, ведущая к Богу.
• Неподготовленному к внутреннему перерождению человеку необходима «незримая ступень к христианству» и таковою может стать искусство.

В этом для него - единственное оправдание искусства. И чем выше становится его взгляд на искусство, тем требовательнее он становится к себе как к писателю.

Осознание ответственности художника за слово и за всё им написанное пришло к Гоголю очень рано. Ещё в «Портрете» редакции 1835 года старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: «Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во всё силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника». Огромный дар словесного художественного творчества Гоголь понимал как дар свыше, с одной стороны, как евангельский талант, требующий умножения и роста, а с другой- как исключительное богатство, препятствующее достижению Царства Небесного. Гоголь стремился распорядиться своим богатством, то есть талантом, по-евангельски. «Способность созданья есть способность великая, - писал он Смирновой 22 февраля 1847 года, - если только она оживотворена благословленьем высшим Бога. Есть часть этой способности и у меня, и я знаю, что не спасусь, если не употреблю её как следует, в дело» (цит. по: 7, С. 217).

А в письме к В.А. Жуковскому 10 января 1848 года как бы продолжает эту мысль об ответственности художника: «…Как изображать людей, если не узнал прежде, что такое душа человеческая? Писатель, если только он одарён творческою силою создавать собственные образы, воспитайся прежде, как человек и гражданин земли своей, а потом уже принимайся за перо! Иначе всё будет невпопад. Что пользы поразить позорного и порочного, выставя его на вид всем, если не ясен в тебе самом идеал ему противоположного прекрасного человека? Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал самому себе запроса: в чём же достоинство человека? …Это будет значить разрушить старый дом прежде, чем имеешь возможность выстроить на место его новый. Но искусство не разрушенье. В искусстве таятся семена созданья, а не разрушенья…» (20, С. 65).

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» он еще раз обратится к своим внутренним мучительным рассуждениям о творчестве. Об этом будет говорить он и в «Божественной Литургии». Вывод, к которому придёт писатель в конце жизни, будет связан с религиозным осмыслением искусства: путь к большому искусству, полагал Гоголь, лежит через личный подвиг художника. Нужно умереть для мира, чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться в творчество.

Однако глубоко духовное понимание своей писательской миссии станет для самого Гоголя ещё одной ступенью к трагедии. В эстетической и романтической атмосфере эпохи это религиозное учение было неожиданно и странно, и слова Гоголя просто не доходили.

Именно в таких условиях в 1847 году в свет выйдут «Выбранные места из переписки с друзьями».

2. «Выбранные места из переписки с друзьями» и их роль в становлении Гоголя как духовного писателя

2.1. Религиозные воззрения на власть и государство

«Выбранные места» вышли в свет накануне европейских революций, а одну из них – волнения в Неаполе в январе 1848 года – Гоголь застал перед отъездом на родину. Для него в 1847 году вопрос о выборе пути (и для себя, и для России) – коренной вопрос, вопрос вопросов. С радикалами (Герцен, петрашевцы, а в Европе социалисты и коммунисты) или с Пушкиным?

Гоголь писал свою книгу, когда раскол в русском образованном обществе сделался очевидным. Если при Пушкине оно было относительно цельно и лишь события 14 декабря обнаружили имеющиеся в нём противоречия, то в 1847 году дворянская интеллигенция стала расходиться на полюса. Появились партии, исповедующие несовместимые друг с другом взгляды. В обществе началась идейная война. Если радикалы стали создавать тайные общества и готовить заговор против царя, то их исторические оппоненты, не надеющиеся в мгновенье «вечный полюс растопить» (слова Тютчева из стихотворения, посвященного декабристам), выбрали мирную службу отечеству. Гоголь тоже мечтает внести в русскую распрю свой утешающий – и мирящий – голос. Он не примыкает ни к одной из партий – ни к партии «западных», ни к партии «восточных», ибо истина не может быть узурпирована каким-то одним течением. В главе «Споры» он говорит, что «староверы» и «нововеры» с разных сторон видят один и тот же предмет. И, чтоб составить полное представление о предмете, следует принять в расчёт суждения всех. Гоголь, как и Пушкин, сторонник разумной середины, хотя симпатии его склоняются к «восточным». «Восточные» близки ему уважением к преданию. За ними стоит не только знание России, но и знание русской истории. Они почитают родной язык и, несмотря на все излишества в похвалах России, держат путь к вершине любви к ближнему – к христианству.

Умягчение власти, ограничивающее её произвол, - вот какова по Гоголю (и по Пушкину) задача поэта в это трудное время. В рассуждения на тему « поэт и власть» он как на стороне поэта, так и на стороне власти.

«Как умно определял Пушкин, - пишет Гоголь в главе «О лиризме наших поэтов», - значение полномощного монарха и как он вообще был умён во всём, что ни говорил в последнее время своей жизни. «Зачем нужно, - говорил он, - чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жёсткое и небратское …нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха – автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединённые Штаты. А что такое Соединённые Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит…Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)» (11, С. 210).

Но все эти рассуждения о роли власти в жизни общества есть попытка внешнего воздействия на души людские и на общественное бытие. Рассуждая о них, Гоголь лишь ещё раз убеждается в неверности этого пути, выбирает путь внутреннего очищения души и заставляет звучать свою выстраданную книгу как большое поучение о собирании небесных сокровищ.

Очень немногие поняли значение этой книги. Основная часть русского общества, люди «от мира сего» сей мир возлюбили безмерно и подобные поучения у них были не в чести.

Эти мысли Гоголя оказались чужды для его друга С.Т. Аксакова, но близки П.А. Плетневу, который пишет Гоголю: « Вчера совершено великое дело: книга твоих писем пущена в свет…она, по моему убеждению, есть начало собственно русской литературы. Все, до сих пор бывшее, мне представляется как ученический опыт на темы, выбранные из хрестоматии. Ты первый со дна черпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет…Будь непреклонен и последователен. Что бы ни говорили другие, - иди своей дорогой» (цит.по:12, С.669). А умеренный Тургенев обозначил книгу как «противную смесь гордыни и подыскивания, ханжества и тщеславия, пророческого и прихлебательного тона, подобного чему мы не знаем по всей литературе» (цит. по: 23, С. 303).

Не все приняли книгу и среди духовенства, чья оценка особенно была важна Гоголю. Например, не принял творения Гоголя отец Матфей. Мнение священника о книге, с которой началось его знакомство с Гоголем было отрицательным, судя по сохранившимся письмам Гоголя, по уже указанной причине: отец Матфей не принял учительства и, по-видимому, упрекал Гоголя в увлечении светскими темами (в частности, он нападал на статью «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности» как уводящую общество от Церкви). Об этом мы можем судить по письму Гоголя от 12 января 1848 года: «Всё, что говорите вы об учительстве, принял очень к сведению и вследствие этого, разумеется, взглянул пристальнее и на себя, и на учительство» (6, С. 33).

Степан Шевырёв, анализируя «Выбранные места», так же отмечает, что самая слабая сторона в ней – личность автора – стремление учить других, давать советы в том, в чём едва ли смышлён сам учитель, и, наконец, обличать иногда недостатки ближнего. Но он же дальше продолжает: «Порицая поучения Гоголя, никто не заметил необыкновенности самого явления, которое случилось в наших глазах. Художник, покрытый всеобщею славою в своём отечестве, художник, которого всякая книга разлеталась волшебно по все концам России, бросает своё искусство, покидает треножник вдохновения и бежит в учители, хочет быть проповедником, чтобы сказать человеку нужное слово, чтобы позаботиться о душе его и о прочном деле жизни. Положим, что проповедь его - младенческий лепет; положим, что она не достигнет цели, но как не заметить важности события? Как позволить себе только смеяться над ним или сердиться на него, или обличать в противоречиях? …Люди, понимающие значение художника и его отношения к жизни, не могут и не должны остаться равнодушны к такому событию и, обличая, пожалуй, недостатки его поучений, обязаны всё-таки признать важность самого дела» (24, С. 442).

Благосклонно отозвались о книге святители Филарет (Дроздов) и Иннокентий (Борисов). Безоговорочно поддержал Гоголя архимандрит Феодор (Бухарев). Самым значительным, несомненно, следует воспринять суждение святителя (в тот период архимандрита) Игнатия (Брянчанинова). Именно он дал, пожалуй, и самый точный отзыв о книге Гоголя: «Она издаёт из себя и свет и тьму» (21, С.437). Святитель считает, что Гоголь руководствуется прежде всего своим вдохновением, «от избытка сердца уста глаголят» (Мф. 12, 34), а потому одной чистоты помысла писателя недостаточно: «чтоб светил фонарь, недостаточно чисто вымыть стёкла, нужно, чтобы внутри его зажжена была свеча» (21,С. 436). Религиозные понятия Гоголя не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчётливого, душевного, а не духовного.

Тьма у Гоголя в «Выбранных местах» не в ошибках мировоззрения, отмечает Дунаев, но в самом тоне, от какого писатель так и не смог избавиться и какой способен самое правильное содержание исказить, отдалить от Православия даже. Гоголевская восторженность тона идёт от претензии на духовное учительство всего народа, которому он нарочито стремится указать средства к спасению. Многие из духовенства, да и светские поклонники восприняли гоголевское учительство как порождение любоначалия. Ощущение собственного избранничества овладевало Гоголем и раньше, в моменты духовного перелома оно в нём лишь усиливалось. Об этом уже говорилось выше.

«Но всё же свет «Выбранных мест» одолевает тьму», - пишет Дунаев (13, С.160). Гоголь создал книгу, которой может гордиться русская литература, гражданственное звучание которой – лучшая традиция со времён Ломоносова и Державина. В попытке решить острейшие вопросы русского бытия – продолжение этой традиции. Напряжённость его нравственного сознания граничит с ясновидением, с пламенным вдохновением библейских пророков. У него особое восприятие зла в мире, считает К. Мочульский (19, С.37).В самой напряжённой форме Гоголь переживает свою ответственность за зло, считает, что писатель не может молчать, так как призван служить своему Отечеству, приносить реальную и непосредственную пользу людям, быть добрым гражданином и усердным работником. Искусство, литература, эстетика оправдываются только той пользой, которую они приносят человечеству, - считает Гоголь. Он не хочет индивидуального спасения души, спасаться можно только всем миром, считает он. «Нет выше звания, чем монашеское…Но без зова Божия этого не сделать… Монастырь ваш Россия. Облеките же себя умственно рясою чернеца и всего себя умертвивши для себя, не для неё, ступайте подвизаться в ней… или вы не знаете, что такое для русского Россия» (19, С.39).

Аскетизм Гоголя – для служения России. Любовь, звучащая в его книге, не абстрактная – к человечеству, а живая – к ближним. Религия Гоголя – соборная. Люди – братья, живущие друг для друга, связанные общей виной перед Господом, круговой порукой и ответственностью. В этой идее соборности и «службы», заявленной в «Выбранных местах», раскрывается глубочайшая истина восточного православия.

Как бы продолжая мысль, заявленную в письме «О лиризме наших поэтов», где Гоголь затрагивает вопросы взаимоотношения власти и поэта, далее он продолжает: не рвать ни одной традиции, ибо все институты, законы, должности и установления совершенны: сам Бог строил незримо руками государей. Социальное зло не в законах и учреждениях, а в извращении их грешными людьми. Когда должности и сословия войдут в законные границы, Россия вернётся к своему исконному патриархальному строю. Основа его – иерархия, основанная на любви.

Губернатор – отец истинный всем своим подчинённым; все чиновники его дети; союз любви связывает самые высокие общественные ступени с самыми низкими. Губернатор объясняет дворянам их долг по отношению к крестьянам, «чтобы те позаботились о них (крестьянах) истинно, как о своих кровных и родных, а не как о чужих людях, и так бы взглянули на них, как отцы на детей своих» (11, С.287). В письме «Русский помещик» Гоголь излагает своеобразную экономику: помещик – хозяин, отец своих крестьян, должен строить своё хозяйство на Св. Писании, растолковывая мужикам, что Сам Бог повелел им трудиться, примерных мужиков хвалить, а «негодяев» распекать: «Ах ты, невымытое рыло!». В этом же письме есть христианское обоснование богатства: «В которую деревню заглянула только христианская жизнь, там мужики лопатами гребут серебро»; и защита невежества: «Народ наш не глуп, что бежит, как от чёрта, от всякой письменной бумаги» (11, С.290). Одним словом, идеал христианства – богатый хозяин, вроде тех, кого он показал во II томе «Мёртвых душ». Натуральное хозяйство, основанное на принудительном крестьянском труде, возглавляется главным хозяином – царём, который должен отчитываться перед Небесным Хозяином. И государство и общество Гоголь мыслил только в плане хозяйственном. Его построение можно назвать, по определению Мочульского, экономическим утопизмом.

Социальная пирамида острием своим упирается в небо; Царь – посредник между небом и землёй. «Власть Государя, - пишет Гоголь, - явление бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образцом Божьим на земле… Всё полюбивши в своём государстве, до единого человека всякого сословия и звания, и обративши всё, что ни есть в нём, как бы в собственное тело своё, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своём, Государь приобретёт тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству» (цит.по:19, С.42). Со всех ступеней общественной лестницы волны любви устремляются в одну точку – к трону; и навстречу им стремится столь же сильный поток монаршей любви. В этой встрече двух любовных токов, в концентрации и объединении всего народа в любви и заключается, по Гоголю смысл монархии.

Конечно, это чисто романтическая утопия. Такое ощущение, что Гоголь видел перед собой не Николаевскую Россию, а мистическое царство, некий святой град Китеж; царь представлялся ему не в образе могущественного и грозного властелина, а в образе страдальца и молитвенника. Он воплощение небесной любви, образ страдающего Христа.

2.2. Религиозные воззрения на народ и культуру

От религиозной концепции власти Гоголь переходит к мысли о русском народе, о высоком его назначении. Он хвалит народ не за то, что он есть, а за те начала, которые ему присущи, за то, чем он мог бы быть, если бы сознавал в себе эти начала и привёл бы их в действие по разным отраслям человеческой жизни. Во многих местах «Переписки…» он выражает своё глубокое уважение к русскому народу, и особенно к той его части, которую другие писатели глубоко презирают как невежественную, или позорят клеветами, или передразнивают для своей собственной потехи и других. В письме «Русский помещик», пожалуй, важнее тех советов, что Гоголь давал помещикам, оказывается то высокое мнение, которое писатель обнаруживает о русском крестьянине. Глубоко религиозны советы, советы, предлагаемые им в обхождении с русским мужиком: «Во всех упрёках и выговорах, которые станешь делать уличённому в воровстве, лености или пьянстве, ставь его перед лицом Бога, а не перед своим лицом, покажи ему, чем он грешит против Бога, а не против тебя» (11,С. 288). Когда виноват один, упрёки должны пасть не на него одного, но и на его жену, на его родных, на соседей, на весь мир, что позволил человеку сгубить себя.

Кто думает о народе, что он способен сознать вину свою искренно только перед Богом, а не перед каким-нибудь лицом; что есть в нём чувство ответственности не только за свою собственную нравственность, но и за нравственность своего ближнего; что он и правый никогда правым себя не признаёт перед Богом, - тот, конечно, самых высоких мыслей о религии и нравственных началах такого народа. В статье «Об Одиссее, переводимой Жуковским», Гоголь высказывает мнение о критических способностях русского народа, который он как художник представил себе читающим «Одиссею» и рассуждающим о ней. В грамотном народе Гоголь признаёт существование не одних только Петрушек, которые, читая, что ни попадёт под руку, заняты одним процессом чтения, а признает и таких людей, которые в состоянии понять глубокий нравственный смысл высшего по содержанию произведения Гомера. «Учить мужика грамоте затем, чтобы доставить ему возможность читать пустые книжонки…есть действительно вздор…если в ком истинно уже зародится охота к грамоте,…чтобы прочесть те книги, в которых начертан божий закон человеку, - тогда другое дело» (11, С.290).

Нигде с такою полнотою не высказалось благоговение Гоголя к природным свойствам и дарованиям русского народа, как в его характеристике наших поэтов. Всё то, что он говорит о них в трёх статьях: «О чтении русских поэтов перед публикою», «О лиризме наших поэтов», и о том, «В чём же, наконец, существо русской поэзии и в чём её особенность?» - принадлежит после статей о Русской Церкви и о светлом Христовом Воскресении к лучшим страницам «Переписки». «Наши поэты, - говорит он, - до сих пор почти неизвестны публике. В журналах о них говорили много, разбирали их, но высказывали больше самих себя, нежели разбираемых поэтов. Журналы достигли только того, что сбили и спутали понятия нашей публики о поэтах, так что в глазах её личность каждого поэта теперь двоится, и никто не может представить себе определительно, что такое из них всяк в существе своём» (11, С. 224). Много светлого и нового сказал Гоголь о русских поэтах, а сказанному до него придал какой-то свежести и новости. Но все гениальные свойства наших поэтов объяснил он не из отдельных личностей, а из свойств той великой единицы, в которой все они дроби, из единицы русского народа». Все эти свойства, - говорит он, - обнаружены нашими поэтами, суть наши народные свойства, в них только виднее развившееся; поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его» (24, С. 457). Но хотя русские поэты и обнаружили различные свойства своего народа, никто из них, по мнению Гоголя, не черпал из того самородного ключа, который бил в груди народа уже тогда, как самое имя поэзии ещё не было ни в чьих устах. Этот ключ заключается в трёх источниках: народные песни, в которых мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению куда-то унестись вместе со звуками; второй источник – пословицы, в которых видна необыкновенная полнота народного ума; третий – слово церковных пастырей, слово простое, некрасноречивое, но замечательное по стремлению стать на высоту того святого бесстрастия, на которую определено взойти христианину, по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей умной трезвости духовной.

Такое высокое мнение питает Гоголь о сокровищах нашего народного слова, которые таятся в глубинах самой народной жизни. Надежду на будущее в русской поэзии полагает он в них.

Главную же опасность искусства Гоголь видит в праздном слове: «Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!» (цит по:13, С. 162). Следует заметить, что тема ответственности писателя за исходящее из его уст слово звучит в литературе впервые. Гоголь видит в искусстве служение Христу, идея пророческого преображения мира им оставлена. Искусство должно стать незримою ступенью к христианству, иначе ему не избежать праздномыслия и празднословия (об этом он рассуждает в письме «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности»).

Ещё одной стороны этого вопроса касается Гоголь в письме «Об Одиссее, переводимой Жуковским»: каким образом осуществить своё назначение, каким языком сообщить людям Горние истины – языком прямой проповеди или через посредство эстетической образной системы, то есть оставаясь чистым художником? Подвластна ли языку мирского искусства мудрость не от мира сего? Гоголю суждено было круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии. Эта же мысль звучит в его письмах последних лет: «Обращаться со словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю…когда не пришла ещё в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло» (7, С.218).

В понимании истинно христианского образа народа у Гоголя были предшественники в кругу его друзей славянофилов. Но большое различие между ним и славянофилами состояло в том, что последние, идеализируя народные традиции русской жизни, оптимистически видели в них совершенно адекватное выражение русской религиозной веры, тогда как Гоголь, напротив, с раздражённой резкостью отмечал противоречие между фактическим образом жизни и христианской верой и поэтому призывал к религиозному обновлению. Гоголь выдвинул идеал, который после русской катастрофы 1917 года начинает оказывать действие в религиозно настроенных русских душах: это идеал «оцерковления жизни».

2.3. Религиозные воззрения на роль Церкви

Религиозная концепция власти и народа, оценка возможностей русской поэзии приводят Гоголя к основной и завершающей идее его книги: к построению единой христианской культуры, к религиозному обоснованию государства и хозяйства, к полному оцерковлению мира. И если при построении христианского царства Гоголю мешало его полное незнание русской действительности, то здесь в учении о Церкви этого препятствия не было: он знал церковь. Глубоко чувствовал и понимал дух православия. Эта часть «Переписки» самая значительная. «Никогда ещё в русской литературе не раздавался голос такой сыновней любви, скорби и благоговения к православной Церкви», - пишет Мочульский (19, С.43). В призыве к церковной жизни Гоголь подавал руку Хомякову, Ивану Киреевскому и другим славянофилам и ставил перед русской литературой проблему религиозного оправдания культуры.

«Мы вообще знаем плохо нашу церковь, - пишет Гоголь. – Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы его почувствовать, но не знаем даже, где положили его. Церковь… одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, - и эта Церковь нами незнаема. И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь… Жизнью нашею мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь» (цит. по: 19, С. 43).

Гоголь мечтает о руководящей, просвещающей роли Церкви; европейской цивилизации, основанной на естественных науках и технике, он противопоставляет подлинное, духовное просвещение. «Просветить, - пишет Гоголь, - не значит научить или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей Церкви… Архиерей, в торжественном служении своем, подъемля в обеих руках и троесвешник, знаменующий Троицу Бога, и двусвешник, знаменующий Его сходившее на землю Слово в двойном естестве Его, и Божеском и человеческом, всех ими освещает, произнося: «Свет Христов просвещает всех».

Автор сознаёт, что его книгу не поймут и осудят, что не признают ни его учительского, ни его пророческого служения. И он оправдывает своё дерзновение, как оправдывали его во все времена все пророки – призванием свыше. «Мне ставят в вину, - говорит Гоголь, - что я заговорил о Боге…Что же делать, если говорится о Боге? Что же делать, если наступает такое время, что невольно говорится о Боге? Как молчать, когда камни готовы завопить о Боге?» (19, С. 43).

Чувствуется, что в Гоголе пробудилось сознание необычно великой исторической и религиозной задачи; речь идёт о внутреннем обновлении всего современного светского образа жизни и образования, которые возникли вне христианской жизни и в противоположность ей. Ясно, что выполнение этой задачи не по силам одному человеку. Но именно ему было дано осознание глубокой пропасти, зияющей между действительностью и идеалом. Именно Гоголь произносит жуткое предсказание: «В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, перед которыми наше нынешнее чувство страха есть лишь только тихое предчувствие…Чувствуется, что мир в дороге, а не у пристани, не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе. Все чего-то ищут, все стремятся куда-то вперёд» (цит по:24, С.309). За всеми политическими и социальными стремлениями, которые выбили мир из колеи, Гоголь видит духовные искания, необъяснимую тоску. В письме «Светлое воскресенье», рассматривая русский обычай встречать на Пасху всех знакомых братским поцелуем, Гоголь замечает, что можно думать, будто этот день наиболее близок сердцу нашего столетия с его великодушными и человеколюбивыми мечтами о всеобщем счастье, о братском примирении всех людей и внутреннем достоинстве человека. Но выражение христианского братства в пасхальный день осталось пустой формой, считает писатель, что непререкаемо свидетельствует, как бессодержательно и неискренне предполагаемое христианское устремление нашего века. Современный человек готов заключить в объятия всё человечество, но не своего ближнего. «Есть страшное препятствие, непреоборимое препятствие для подлинно христианского празднования этого дня и имя ему – гордость» (11, С. 374). В наше время гордость впервые осознанно выступила как сила. Наиболее яркое выражение этой духовной силы Гоголь видит в том, что он называет гордостью разума. Современный человек сомневается во всём, но не в своём разуме. Не чувственные страсти, а страсти разума, как они выразились в партийной ненависти, господствуют в мире. Наибольшая смута идёт не от глупых людей, а, напротив, от умных, которые излишне полагаются на свою силу и разум. Разум становится модным и как мода господствует затем над самим разумом. Никто не боится ежедневно преступать первые и священные заповеди Христа, но дрожит перед модой. Божьи посланники стоят молча в стороне, в мире господствуют создатели моды. Мир видит тёмную силу, но, как зачарованный, не восстаёт на неё. В этом триумфе демонии заключается страшная издевка над человечеством, мечтающем о прогрессе. Именно поэтому «непонятной тоской уже загорелося земля: черствей и черствей становится жизнь; всё мельчает и мелеет. Всё глухо…Боже, пусто и мрачно становится в Твоём мире» (19, С. 46).

Гоголю было дано достигнуть действительно глубокое понимание трагедии и умственную сумятицу наступающего века. Он всем сердцем чувствовал, что век, который отвернулся от Бога и хочет опереться только на человеческую гордыню, движется к катастрофе.

И всё же, - спрашивает Гоголь, - почему только в одной России так радостно и торжественно празднуется Светлое Воскресенье? Мы не лучше других народов и не ближе жизнью ко Христу, чем другие. Но мы верим, что в славянской природе есть «начало братства Христова», есть отвага покаяния и любви, есть неустройство наше, дающее нам гибкость «расплавленного металла», есть единение всех сословий. «Не умрёт из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесётся звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее – и праздник Светлого Воскресения воспразднуется как следует прежде у нас, нежели у других народов» (11, С. 379).

Раскраивая в своей книге русскую жизнь сверху донизу, разрушая её институты, Гоголь затем пытается вновь собрать её усилием своей поэтической мечты и, может быть, спасти от надвигающейся катастрофы. Не было такой клетки русской жизни, которой бы он не коснулся. Всё – от управления государством до управления отношениями между мужем и женой – стало объектом его пересмотра, его неравнодушного интереса, его неприкрытого вмешательства. «Мечты его вылились в форму советов, наставлений, упрёков, поучений. Это … выдавало замах книги Гоголя: она как бы подытоживала всё, что высказала русская мысль до неё по этим вопросам» (16, С. 385).

Сам Гоголь считал, что в книге, несмотря на её недостатки, слишком явно выступило желание добра. Несмотря на многие неопределительные и тёмные места, главное видно в ней ясно, и после чтения её приходишь к тому же заключенью, что верховная инстанция всего есть Церковь и разрешенье вопросов жизни – в ней. Стало быть, после его, Гоголя, книги кто-то может обратиться к Церкви, а в Церкви встретит и учителей Церкви, которые укажут, что следует ему взять из его книги для себя, а может быть, дадут ему наместо его книги другие – позначительнее, полезнее и для которых он оставит его книгу, как ученик бросает склады, когда выучится писать по верхам.

Позднее, 9 мая 1847 года о. Матфею он напишет: « Мне кажется, что если кто-нибудь только помыслит о том, чтобы сделаться лучшим, то он уже непременно потом встретится с Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмёт в руки евангелие» (цит. по:7, 217).

3. Белинский и Гоголь

Итак, Гоголь утверждал, что смысл национального бытия России – религиозный; что она страна мессианская, призванная распространить по всему миру Свет Христова Просвещения. На тезу Гоголя от лица русской интеллигенции ответил Белинский – он выставил обратную тезу. «Россия, - пишет Белинский, - видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения и гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства…

По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь… Приглядитесь попристальнее и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистичный народ» (цит. по: 19,С.44).

Удивительно, что почти ни у кого в то время не возник простой вопрос: мог ли человек, жёстко запрограммированный европейским Просвещением, которое беспредельно превозносил, знать русский народ настолько, чтобы делать подобные заявления от лица определённой части русского общества? Справедливо ядовитое замечание Лескова о том, что подобные люди судят о народе по разговорам с петербургскими извозчиками.

Спор был вынесен на суд всего общества. Белинский впервые ясно и чётко сформулировал понимание целей и задач искусства с точки зрения идей освободительного движения. С его лёгкой руки такое понимание прочно утвердилось в идеологии революционеров. Его основные идеи сводились к следующему: «Публика видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия, православия и народности» (цит. по: 13, С.164).

Систему сокровищ на земле он противопоставил сокровищам духовным, получаемым через проповедь и молитву. Божественному откровению он противопоставил мудрость мира сего, здравый смысл. Он легко разделил молитву и пробуждение чувства человеческого достоинства. Но именно в стремлении духовно соединиться с Богом – через веру, через молитву – человек только и может сознать своё подлинное достоинство как образ и подобие Божие.

Но самое большое безумие совершает неистовый Виссарион тогда, когда отлучает Церковь от Христа (или Христа от Церкви – для него безразлично). «Для Виссариона (духовного комиссара19 века!), - пишет Воропаев, - Христос не более чем идеолог социального учения, а не Спаситель. Он видит в Нём только земной смысл. И выходит, по сути-то, что если для Н. Гоголя Христос – Истина, то для В. Белинского – ложь» (6, С. 6).

Особенно усердствует Белинский в нападках на Православную Церковь, на отеческое духовенство. В своей ненависти к «попам, архиереям, митрополитам, патриархам» он готов примириться даже с католическим духовенством, которое, по его убеждению, «когда-то было чем-то», тогда как православное «никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти».

Виссарион Белинский не заметил, что ответ ему содержится в «Выбранных местах…», где Гоголь с горечью указывает на обычную беду многих образованных людей, берущихся судить о русской жизни: «Велико незнанье России посреди России» (цит. по: 13, С. 165).

«Тяжба между Гоголем и Белинским была решена в пользу последнего. Призыв Гоголя оказался гласом в пустыне. Его услышала только горстка славянофилов; за Белинским пошло громадное большинство. Россия вступала в эпоху 50-60-х гг., эпоху ликвидации идеализма, отречения от духа и погружения в материю; начиналось снижение идейного уровня, сумерки культуры. Но на голос Гоголя откликнулся Достоевский», - пишет Мочульский (19, С. 44).

От имени наших современников подытожил итог спора В.П. Астафьев. В одной из своих статей он пишет: « Великий человек знал никчёмность суетной мысли, греховность разрушающего слова, тщету раздора и цену уязвлённого самолюбия. Он потому и велик, что выше лести и хулы, ему и милосердие великое свойственно. Пожалев шумного, настырного, но смертельно больного автора столь же пылкого, сколь и оскорбительного послания, проявив милость к болящему, он (Гоголь) порвал бумагу, после обнародования которой мало чего осталось бы от оголтелой демагогии неудачливого романиста и «властителя дум». Гоголь верил в Бога, Белинский – в демократию. Гоголь видел глубину пропасти, разделившей их, и мог соизмерить свои силы. Поборник «передовой мысли» норовил перепрыгнуть пропасть по воздуху, безответственно игнорируя опасность и терзающие мыслителя муки от сознания гигантских противоречий, раздирающих мир и душу человеческую. Гоголь был всегда с читателем и оставался с ним, поборник подлинной демократии тоже пророс во времени, и его призывы получили наглядное воплощение, да такое, что мир содрогнулся! Одни бесчинствуют, говорят, обличают, назидают, даже ………. в глаза, другие молчат или, облизываясь, повторяют: «Божья роса! Божья роса…

«Неистовый Виссарион» обвиняет Гоголя во всех грехах смертных, в том числе в незнании деревни. Ах, как пригодится потом этот завет передовым вождям и мыслителям! Последующие поколения преобразователей России ринутся исправлять русский народ, строить по-новому деревню и новое общество без всяких там «молитв», и так истово начнут учить пахать и сеять, строить, поднимать на невиданные высоты отсталую деревню, что земля перестанет рожать, деревня русская опустеет, народ из неё рассеется по городам и весям, где только и способно рождаться «передовым мыслителям» да демагогии. Более ничего в камнях и кирпичах рождаться не может… Но Гоголя не затмить, не скомпрометировать, не убить. Он уникален. И не только творениями своими, но и образом жизни, мучительной кончиной, смысл которой современными словоблудами, обретающимися на ниве убогой атеистической пропаганды, давно и бесплодно сбивающей с толку современного читателя, низведён до кончины деревенского дурачка или оперного юродивого, попавшего под воздействие церковных маньяков. Духовное состояние гения, образ его мыслей и образ его жизни – это жизнь титана, и муки его - титанические. …

Для того чтобы постичь Гоголя, повторяю, надо или родиться Гоголем, или, совершенствуясь духовно, преодолеть в себе читательские стереотипы и мыслительную инерцию, научиться читать и мыслить заново. Мы слишком самоуверенные и от самоуверенности – поверхностные читатели. Гоголь же требует читателя зрелого, который бы творил и творился вместе с ним. Он из прошлого века всеми корнями пророс в нашу действительность…

Я верю, что, развиваясь вместе с гением и с помощью гения, люди – читатели будущего станут двигаться дальше и выше к духовному усовершенствованию, ибо гений человечества вечно жив, вечно находится в изнурительном походе к свету и разуму» (цит. по: 12, С. 621-622).

Оставив за рамками работы рассказ о страшных страданиях писателя после вынужденного отступничества от своего творения, обратимся ещё к одному факту жизни Гоголя. Он хотел написать книгу, чтобы из неё путь ко Христу был ясен для каждого: «…бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого» (7, С.218). Цели, поставленные Гоголем, далеко выходили за пределы литературного творчества. Даже жизнью своей служил Гоголь своей идее: после его смерти всё личное имущество писателя состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей – а между тем созданный им фонд «на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством», составлял более двух с половиной тысяч рублей. Поистине, «…блажен, кто всё состояние своё имеет при себе – не боится ни огня, ни воров…» (цит. по 7, С.220).

Среди бумаг Гоголя после его кончины обнаружены обращение к друзьям, наброски духовного завещания, молитвы: «Молюсь о друзьях моих. Услышь, Господи, желанья и моленья их. Спаси их, Боже. Прости им, Боже, как и мне, грешному, всякое согрешенье пред Тобою». «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом…» (цит. по 7, С.220).

Так состоялся ли Гоголь как православный писатель? Святейший Патриарх Алексий II в одном из выступлений ответил на этот вопрос: « Нашим современникам открывается подлинный лик Гоголя как великого духовного писателя России». (9, С.219).

«Именно сегодня, в годину духовного разброда русской интеллигенции и бесовского разгула, фигура Н. Гоголя приобретает значение непреходящее для русской литературы, образования и культуры, указывая нам путь спасительного движения» (6,С. 7-8).

Заключение

За пределами данной работы остаются последние годы жизни писателя Н. В. Гоголя. Он прожил их в аскетической бедности и бездомности, но дух его, несмотря на развивающуюся болезнь, был светел и душевное состояние радостно. Это годы его знакомства и духовного сближения с Оптинскими старцами, обретения духовного наставника в лице отца Матфея, знакомства с рукописной книгой «прозорливого инока» (15, С.105) Исаака Сирина, ставшей для него откровением, пересмотр собственных позиций. На полях 11 главы «Мёртвых душ» (экземпляр первого издания, подаренного библиотеке Оптиной пустыни), против того места, где речь идет о «прирождённых страстях», Гоголь делает пометку: «Это я писал в прелести, это вздор – прирождённые страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их…». (15, С. 104-105).

Но это и самый трагический момент его жизни: всё воздвигнутое им здание учительства, государственного служения, общественной пользы рушится сразу; возвращение к художественному творчеству невозможно. Гоголь переживает последний и жесточайший кризис – религиозный. Духовный кризис не нарушит внутренней цельности его личности. В «Авторской исповеди» он сообщит о своём приходе к Христу, как единственно подлинному знатоку человеческой души.

В литературе с появлением «Выбранных мест из переписки с друзьями» «кончилась пушкинская эпоха: Гоголю суждено было круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть её с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие великую русскую литературу, ставшую мировой, были намечены Гоголем: её религиозно-нравственный строй, её гражданственность и общественность, её боевой и практический характер, её пророческий пафос и мессианство» (19, С.51).

О значении Гоголя для истории русской литературы говорилось немало. Но отбрасывая религиозный аспект, либо трактуя его неверно, невозможно понять ни творчества Н. Гоголя, ни его поступков. А между тем этот писатель первый в истории русской литературы критически осознал, продумал и понял подлинную роль и назначение искусства и принёс в жертву этого понимания свою тонкую и ранимую душу, отдав себя на беспощадное растерзание во имя Христа критике и всему светскому обществу, которые были не в состоянии, в силу своего безрелигиозного сознания, постичь и оценить значение жизни и деятельности Николая Васильевича, проделавшего над собой огромную работу.

«Мысль Гоголя о необходимости согласования всего строя нашей жизни с требованием Евангелия, так настойчиво высказанная им в нашей литературе в первый раз, явилась тем добрым семенем, которое выросло в пышный плод позднейшей русской литературы в её лучшем и доминирующем этическом направлении. Призыв обществу к обновлению началами христианства, хранимого в православной Церкви, был и остаётся великою заслугою Гоголя перед отечеством...» 7, С. 220).

Список литературы

1. Архимандрит Константин (Зайцев). Гоголь как учитель жизни. //Н.В. Гоголь и Православие. М., 2004.
2. Анненский И. О формах фантастического у Гоголя. - Л.: 1988.
3. Астафьев В.П. Печальный детектив //Роман-газета.-19087- № 5.
4. Белинский В.Г.Письмо к Гоголю// Книга для ученика и учителя.-М.: АСТ Олимп, 1996.
5. Вересаев В.В. Гоголь в жизни.//Собр. соч.: В 4 т. - М.: 1990. Т.3-4.
6. Воропаев В.А. Отец Матфей и Гоголь. (Приложение к газете «Православная Пермь).- Пермь.: 2000.
7. Воропаев В. А. Нет другой двери. Гоголь и Евангелие // Москва.-2000. №2.
8. Воропаев.В.А. Инок в миру. Духовные искания Гоголя // Москва.-2003- № 9.
9. Воропаев В.А. Полтора века спустя. Гоголь в современном литературоведении // Москва.-2002- № 8.
10. Воропаев В.А. Последняя книга Гоголя (к истории создания и публикации «Размышлений о Божественной Литургии») // Русская литература.-2000-№ 2.
11. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. // Собр. соч.: В 6т. - М.: 1978. Т.6.
12. Гоголь Н.В. Повести. Мёртвые души// Книга для ученика и учителя.- М.: АСТ Олимп, 1996.
13. Дунаев М.М. Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII – XX веках.- М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2002.
14. Зеньковский В. Н.В. Гоголь в его религиозных исканиях //.Н.В. Гоголь и Православие., М.: 2004.
15. Зимакова Е.В. Философские парадигмы русского старчества.// Человек.- 2003 -№ 2.
16. Золотусский И.П. Гоголь (Серия «ЖЗЛ»). М., 1984.
17. Золотусский И.П. Пушкин в «Выбранных местах из переписки с друзьями» //Литература.- 2005- № 3.
18. Мережковский Д.С. Гоголь и чёрт //В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М., 1991
19. Мочульский К.В. Духовный путь Гоголя // Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. – М.: Республика, 1995.
20. Переписка Н.В. Гоголя. В 2т. М.: 1988.
21. Святитель Игнатий (Брянчанинов). Письмо по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями» // Н.В. Гоголь и Православие. М.: 2004.
22. Флоренский П. Иконостас // Флоренский П. Иконостас: Избранные труды по искусству. СПб.: Мифрил, Русская книга, 1993.
23. Франк С.Л. Религиозное сознание Гоголя // Франк С.Л. Русское миросозерцание. – СПб., Наука, 1996.
24. Шевырев С. Выбранные места из переписки с друзьями Н. Гоголя // Н.В. Гоголь и Православие. М.: 2004.

Свою основную мысль о роли Промысла в истории Гоголь попытался использовать для частичного оправдания Первого Рима. В рассуждении «О Средних веках» он пишет о возвышении Римского папы так: «Не стану говорить о злоупотреблении и о тяжести оков духовного деспота. Проникнув более в это великое событие, увидим изумительную мудрость Провидения: не схвати эта всемогущая власть всего в свои руки… - Европа рассыпалась бы…» .

В том же 1834 году Гоголь позволил себе единственный в своей жизни резкий выпад против Восточного Рима в его начальном, наступившем после существовании: «Восточная империя, которая очень справедливо стала называться греческою, а еще справедливее могла бы называться империей евнухов, комедиантов, любимцев ристалищ, заговоров, низких убийц и диспутствующих монахов…» (О движении народов в конце V века) , - мнение, явно вдохновленное западной историографией.

Впрочем, уже тогда в душе Гоголя наитие художника противоречило взглядам ученого. Свои исторические статьи он объединил и напечатал в 1835 году в составе сборника «Арабески». Включенные в тот же сборник три художественные повести, написанные от лица разных рассказчиков, не совпадающих по взглядам с самим Гоголем, наложили на всю книгу, а значит, и на статьи, в ней помещенные, особый отпечаток отстраненности от личности автора. В целом в «Арабесках» воспроизведены, отражены, выражены различные оттенки магического миросозерцания, причем некоторая общая «нечистота» книги подчеркнута количеством отобранных статей: их 13, и та, в которой содержится выпад против Византии, помещена именно на 13-м месте - перед красноречиво замыкающими книгу «Записками сумасшедшего».

Объединяющей подосновой всех составных частей «Арабесок» стал пантеизм, устремляющий сознание повествователей и героев к самообожению, а в действительности - к самоуничтожению, растворению в стихиях природного бытия. Гоголь намекнул на это уже названием, что тут же заметил чуткий Ф.В. Булгарин, откликнувшийся так: «Арабесками называют в живописи и скульптуре фантастические украшения, составленные из цветов и фигур, узорчатых и своенравных. Арабески родились на Востоке, и потому в них не входят изображения животных и людей, которых рисовать запрещено Кораном. В этом отношении название книги удачно прибрано: в ней большею частью попадаются образы без лиц » .

Духом магического пантеизма проникнуты не только художественные повести «Арабесок», но и статьи, где, например, по замечанию С. Карлинского, кровавые завоеватели (Аттила и подобные) «рассматриваются как злые маги, которые иногда получают возмездие от рук средневековых пап и святых, изображенных добрыми магами» . В составе «Арабесок» это действует двояко: с одной стороны, большинство статей сборника выдержано в магическом духе, а магия склонна видеть самое себя везде, в том числе и в христианстве; с другой стороны, Гоголь, скрываясь за своими магически настроенными повествователями, указывает на признаки действительного, с православной точки зрения, уклонения католичества к магии.

Желая вполне постичь сущность Первого Рима, Гоголь стремится в Италию, как некогда стремился в Петербург. Отправившись в июле 1836 году в Европу, он с марта 1837-го начинает жизнь в Риме. Теперь он вполне предается обаянию итальянской природы и древнего города и оказывается как никогда далеким от России и Православия. Примечательно, что вместе с сочувствием к католичеству в письмах 1838-1839 годов Гоголь обнаруживает и увлечение язычеством, магией. В апреле 1838 года он пишет из Рима М.П. Балабиной: «Мне казалось, что будто я увидел свою родину… родину души своей… где душа моя жила еще прежде меня, прежде, чем я родился на свет» . Нехристианская мысль о предсуществовании душ (внутренне связанная с пантеистической идеей перевоплощения душ) дополняется в том же письме общим уравниванием достоинств христианства и язычества. Первый Рим, по Гоголю, «прекрасен уже тем… что на одной половине его дышит век языческий, на другой христианский, и тот и другой - огромнейшие две мысли в мире» . Подобное уравнивание достоинств разных по сути видов духовности - признак магического сознания. Гоголь словно бы пытается обернуть историю вспять, вернуться к язычеству и потому обозначает свое письмо не христианским, а римско-языческим летоисчислением: «год 2588-й от основания города». Мысль: «…в одном только Риме молятся, в других местах показывают только вид, что молятся» , - звучит в этом письме не только прокатолически, но отчасти и по-язычески.

Католические священники в Риме пытались обратить Гоголя в свою веру . Слухи о том достигли России. Когда Гоголь оправдывается в письме домой 22 декабря 1837 года, слова его звучат неправославно: «…я не переменю обрядов своей религии… Потому что как религия наша, так и католическая совершенно одно и то же» .

В конце 1830-х годов писатель сочувствует католическому, усвоенному от иудейства, упованию на «царство Божие» (или «рай») на земле, которое будто бы возможно устроить волею и силами воцерковленного человечества. Зерном этого «рая», естественно, мыслился Первый Рим. 10 января 1840 года Гоголь, вернувшийся в Москву, пишет М.А. Максимовичу: «Жду и не дождусь весны и поры ехать в мой Рим, мой рай… Боже, какая земля! какая земля чудес!» .

Сами итальянцы признают, что в отношении Гоголя к их столице проявилась способность «любить, восхищаться, понимать» этот «светящийся оазис мира и покоя» . Как никто среди иностранных писателей, Гоголь в сознании итальянцев обрел беспримерное право говорить от имени Рима. Т. Ландольфи, собрав несколько десятков очерков о жизни писателей разных стран в Риме, назвал всю книгу «Гоголь в Риме», хотя Гоголю, как и остальным, уделено лишь несколько страниц .

Тем более веским представляется совершившийся осенью 1840 года перелом в «римском» самосознании писателя. Внешней причиной стала загадочная опасная болезнь, приключившаяся в Вене, потрясшая душу и сокрушившая тело. Едва оправившись и прибыв в Рим, Гоголь признался М.П. Погодину: «Ни Рим, ни небо, ни то, что так бы причаровало меня, ничто не имеет теперь на меня влияния. Я их не вижу, не чувствую. Мне бы дорога теперь, да дорога в дождь, слякоть, через леса, через степи, на край света» - «даже в Камчатку» (письмо от 17 октября 1840 г.) .

С тех пор любовь к Первому Риму вытесняется влечением к Третьему, к Москве, так что в декабре 1840 года Гоголь пишет К.С. Аксакову из столицы Италии: «Посылаю вам поцелуй, милый Константин Сергеевич, за ваше письмо. Оно сильно кипит русским чувством и пахнет от него Москвою… Зазывы ваши на снега и зиму тоже не без увлекательности, и почему ж иногда не позябнуть? Это часто бывает здорово. Особливо, когда внутреннего жару и горячих чувств вдоволь» . Примечательно, что это пишет человек, более всего, кажется, боявшийся мороза.

Примечателен и неуспех русско-итальянских католиков в деле обращения Гоголя в латинскую веру: еще с 1839 года писатель подчеркнуто противостоял их обольщениям . В римских письмах Гоголя упоминаются многие даже самые мимолетные знакомства, однако нет «ни малейшего намека о таких, во всяком случае, близких знакомых поэта, как молодые Семененко и Кайсевич», - покинувших Польшу ксендзах, усиленно старавшихся обратить Гоголя . Это говорит об изначально осторожном отношении писателя к католическим влияниям, об изначальном внутреннем отторжении (при том что в Риме ему было очень выгодно поддерживать добрые отношения с католиками).

Перемена сознания, конечно, отразилась и в художественном творчестве Гоголя. Причем изначально, по наитию, чувствуя глубинное основание своих взглядов и грядущее проявление этого основания, он выражал влечение к Первому Риму не от собственного лица, а через отстраненное сознание повествователей и героев. Так, если в «Портрете» (1834-1842) повествователь говорит о «чудном Риме», а в «Риме» (1838-1842) другой повествователь всемерно развивает этот образ, то за их голосами слышится более сдержанное суждение самого писателя, который показывает, как, например, в «Риме» главный герой и повествователь увлечены стихией языческого пантеизма - она же источается руинами древнего Рима и окружающей природой и топит в себе христианский лик города вместе с душами его обитателей.

В повести «Рим» господствует образ угасающего, заходящего (за-падного ) солнца. В его обольстительном, томительном, манящем во тьму, призрачном свете растворяются души с отображенными в них чертами римского мира, языческого и христианского: все эти «гробницы и арки» и «самый безмерный купол» храма апостола Петра. А потом, «когда и солнце уже скрывалось… везде устанавливал свой темный образ вечер». В этом призрачном полубытии реют «светящиеся мухи», как некие падшие духи, мерцающие украденным у солнца магическим огнем. Они обступают исступленную человеческую душу, забывшую о Боге и о себе, и среди них - «неуклюжее крылатое насекомое, несущееся стоймя, как человек, известное под именем дьявола».

В слоге «Рима» устойчивы признаки антично-языческого поклонения красоте . В повести обнажается хаотическая, стихийная, пантеистическая подоснова внешне чинного языческого почитания «божественной» красоты человека и природы. Торжество хаоса над кажущейся светлой упорядоченностью языческого видения красоты подчеркивается в повести образами древних развалин, поглощаемых буйной природой, образом закатного света, иссякающего во тьме, и самой сбивающе неожиданной оборванностью «отрывка», отданного, тем не менее, Гоголем в печать.

В «Риме» молодой князь почувствовал «какое-то таинственное значение в слове “вечный Рим”» после того, как взглянул на свое итальянское отечество издалека, из суетного Парижа. А между тем сам Гоголь, работая в итальянском Риме над повестью о римском князе, начал наконец понимать римское, всемирно-державное достоинство собственной родины и ее древней столицы - Москвы. Это понимание отразилось в первом томе «Мертвых душ», завершаемом одновременно с повестью «Рим»: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе… Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?.. Здесь ли, в тебе не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?.. И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественною властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..» Рассуждающий так повествователь уже предельно близок самому Гоголю, и не случайно он именуется «автором». Первый том «Мертвых душ» завершается прямым провозглашением непревзойденного державного могущества России: «…гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Чичиков, который, по замыслу Гоголя, должен был переродиться в православно-державном духе, уже в первом томе касается основ соответствующего учения, хотя и не очень ему еще близкого: «Чичиков начал как-то отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются…»

О перемене сознания самого Гоголя свидетельствует его наблюдение, сделанное во время приезда Николая I в Рим и тут же поведанное в письме А.П. Толстому от 2 января н. ст. 1846 года: «О государе вам мало скажу… Его повсюду в народе называли просто Imperatore , без прибавления: di Russia , так что иностранец мог подумать, что это был законный государь здешней земли» . Гоголю хочется видеть, что сам итальянский народ, «римляне» (как особая коренная часть этого народа) подтверждают возродившееся в России представление о православно-русской державе как единственной законной преемнице «римской» власти.

Возвращаясь из-за границы на родину, Гоголь предпочитает жить в Москве, причем с конца 1840-х годов, после путешествия ко Святым местам, в его душе крепнет желание вообще никуда не выезжать из Отечества и даже вообще не покидать Москвы: «Ни за что бы я не выехал из Москвы, которую так люблю. Да и вообще Россия все мне становится ближе и ближе. Кроме свойства родины, есть в ней что-то еще выше родины, точно это как бы та земля, откуда ближе к родине небесной» (письмо А.С. Стурдзе от 15 сентября 1850 г.) .

Россия для зрелого Гоголя - это именно Третий Московский Рим: не сладостный рай на земле, а суровая временная крепость, ограждающая верные Христу души от видимых и невидимых врагов и позволяющая благополучно перейти от краткой земной жизни к вечному загробному существованию с возможным последующим вселением (если Христу будет угодно) в Царствие Божие, которое «не от мира сего».

Древний образ подобной христианской крепости на земле - монастырь, и Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» прямо пишет: «Монастырь ваш - Россия!» Христианское смирение России-монастыря оборачивается воинственностью, лишь когда возникает угроза святыне веры: «…или вы не знаете, что такое для русского Россия. Вспомните, что когда приходила беда ей, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать ее. Чернецы Ослябля и Пересвет, с благословенья самого настоятеля, взяли меч, противный христианину» .

Москва для позднего Гоголя - самое святое место в России-монастыре, а Петербург - самое далекое от святости: «Тут найдется более свободного, удобного времени для бесед наших, чем в беспутном Петербурге»; в московских разговорах об «истинно русском добре» «воспитывается твердыня нашего характера и разум озаряется светом» (письмо А.О. Смирновой от 14 октября 1848 г.) . Движимый этим представлением, Гоголь в «Развязке “Ревизора”» (1846) влагает в уста «первого комического актера» мысль: «… слышим благородную русскую нашу породу… слышим приказанье Высшее быть лучшими других!» . В «Светлом воскресенье», заключительной главе «Выбранных мест…», Гоголь уверяет и себя, и соотечественников, что именно в России скорее восстановится чистота древнего христианства, утраченная повсеместно, и восстановится, поскольку в России она более всего сохранилась. Суть христианства - вера в вочеловечение Христа-Бога, Его смерть на кресте за грехи людей и Воскресение из мертвых - дабы и павшие люди воскресли. О Светлом Воскресенье Христовом Гоголь пишет: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского?.. Такие мысли не выдумываются. Внушением Божиим порождаются они разом в сердцах многих людей… Знаю я твердо, что не один человек в России… твердо верит тому и говорит: “У нас прежде, чем во всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!”».

Каждый чиновник российской православной державы, по Гоголю, должен быть одновременно и «честным чиновником великого Божьего государства» (Развязка « ») , которое отображается и предсуществует на земле своим преддверием - в виде русского : «Дружно докажем всему свету, что в Русской земле всё что ни есть, от мала до велика, стремится служить Тому же, Кому всё должно служить что ни есть на всей земле, несется туда же… кверху, к Верховной вечной красоте!» , - высказывает «первый комический актер» мысли, близкие самому Гоголю. Россия и должна явить заблудшему миру образец державного богопочитания.

В <«Авторской исповеди»> Гоголь подводит итог своему державному учению: «Итак, после долгих лет и трудов, и опытов, и размышлений… я пришел к тому, о чем уже помышлял во время моего детства: что назначенье человека - служить и вся жизнь наша есть служба. Не забыть только нужно того, что взято место в земном государстве затем, чтобы служить в нем Государю Небесному и потому иметь в виду Его закон. Только так служа, можно угодить всем: государю, и народу, и земле своей» . Таково одно из возможных определений православно-«римской» симфонии Церкви и государства. Церковь и осуществляемое через нее служение Богу - это содержание государственной жизни, а государство - ограда Церкви как народа Божиего.

В главе «Выбранных мест…» «Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве» Гоголь напоминает соотечественникам и всему человечеству подлинную сущность Православия и роль России в его развитии: «Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая… одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, - и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!» .

Средоточие церковной жизни - богослужение, литургия, и Гоголь, размышляя о «нашей литургии» ( . 1845-1851), указывает, между прочим, на «римскую» символику в ней, например в «Херувимской песни» («…яко да Царя всех подъимем, ангельскими невидимо дориносима чинми, аллилуия!»): «Был у древних римлян обычай новоизбранного императора выносить к народу в сопровождении легионов войск на щите под осененьем множества склоненных над ним копий. Песню эту сложил сам император, упавший в прах со всем своим земным величием пред величием Царя всех, копьеносимого херувимами и легионами небесных сил: в первоначальные времена сами императоры смиренно становились в ряды служителей при выносе Святого Хлеба… При виде Царя всех, несомого в смиренном виде Агнца, лежащего на дискосе, как бы на щите, окруженного орудиями земных страданий, как бы копьями несчетных невидимых воинств и чиноначалий, все долу преклоняют свои главы и молятся словами разбойника, завопившего к Нему на кресте: “Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Своем”» .